Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Не в силах совладать с переполнявшей его радостью, Мудрец выскочил во двор. Окно Оуяна было темным, видимо, он еще не вернулся. «Глупый мальчишка, совсем забегался! Но вокруг сцены бегай сколько хочешь, все равно успеха не добьешься, а на сцене он приходит в один вечер!» Мудрецу даже стало жаль Оуяна.

Он долго бродил по двору, пока не скрипнула входная дверь и перед ним не предстал запыхавшийся Ли Шунь со свернутой в трубочку афишей.

— Пойдем! — коротко приказал Мудрец. — Только смотри неси осторожней, чтоб не измялась.

Введя слугу к себе, Мудрец развернул афишу так бережно, словно это была древняя картина, и стал нараспев читать:

— «В сцене «Ван Цзо отрубает себе руку» из пьесы «Восемь молотов» впервые выступает Чжао Цзы–юэ, ученик знаменитого Тань Цзяо–тяня. Световые эффекты, красочные битвы, подлинное оружие, отрубание руки западным способом, изысканная речь». — Он прочел афишу еще и еще раз, затем перевернул ее, но на обратной стороне не было ничего, кроме следов засохшего клея и обрывков других афиш. Мудрец снова зажмурился, гордо раздул ноздри и заулыбался, несколько стесняясь Ли Шуня и в то же время не в силах сдержать улыбки.

— О господин, я вижу, вы действительно блестящий актер! — угодливо закивал Ли Шунь. — Шутка ли! Сыграть в «Восьми молотах»! Десять лет назад я еще не был так беден и ходил смотреть эту пьесу. Отличная вещь! Там и говорят, и поют, и дерутся! Сначала выходит один с разрисованным лицом, потом другой, потом третий. У одного белая борода, у другого черная, а у третьего — рыжая. Схватываются раз тридцать, а то и больше! Чертовски здорово!

Мудрец недоверчиво усмехнулся:

— А лампочки у них на шапках были?

— Нет, не было!

— Вот видишь, а у меня были!

— Я как раз и хотел сказать, что лампочек там очень не хватало.

— Ладно, сверни афишу. Только не торопись, а то порвешь! Утром сбегаешь в художественную мастерскую, скажешь, чтоб наклеили ее на шелк. На самый лучший шелк, сучжоуский. Понял?

— Так точно, господин! — воскликнул Ли Шунь, почтительно свертывая афишу. — Даже если бы я не понял, уж мастер–то наверняка знает, что такое сучжоуский шелк.

— А после этого, — задумчиво продолжал Мудрец, — я попрошу одного знакомого генерала написать две рифмующиеся надписи и повешу их на стенку рядом с афишей. Здорово получится?

— Здорово, господин! Пусть только кто–нибудь посмеет сказать, что не здорово, я из него душу вытряхну!

— Ну хорошо, ступай спать. И смотри не забудь сбегать в мастерскую.

— Не забуду, ни за что не забуду! — Ли Шунь, едва сдерживая смех, все с той же угодливостью взглянул на Мудреца и расхохотался, лишь вернувшись к себе в комнату.

Мудрец хотел дождаться Оуяна и У Дуаня, чтобы поговорить с ними о своем успехе, однако жертва, принесенная на сцене, была слишком велика. Глаза его слипались, поэтому он решил как–нибудь перетерпеть и отложить приятный разговор до утра. Во сне он беспокойно ворочался и видел то один, то другой из восьми молотов, которые били его целую ночь.

Наутро Ли Шунь вошел к Мудрецу с водой для умывания и обнаружил его сладко спящим на полу. Вероятно, он свалился с кровати, когда проделывал особо сложный акробатический трюк.

— Господин, господин Чжао! Я принес вам горячей воды.

Мудрец испуганно вскочил, продирая заспанные глаза.

— А, это ты, Ли Шунь! Воду оставь, а сам беги в художественную мастерскую!

— Не беспокойтесь, все будет сделано, вот только разнесу воду остальным господам!

Как и предсказывал всеведущий У Дуань, после спектакля у Мудреца появилось множество новых друзей. К нему валом валили не только зрители, но и актеры, так что уже известный вам абориген пансиона Ван Верзила теперь стеснялся распевать свои арии из «Рассечения желтого халата». Новые друзья величали Мудреца не иначе, как господином Чжао. Одни предлагали ему создать театральный клуб для любителей, другие — пойти в профессиональные актеры.

Мудрец охотно соглашался и на одно предложение, и на другое и щедро кормил их авторов. Некто Ли Пятый, неизменно выступавший в амплуа благородных стариков, взялся преподавать ему театральное искусство, а актер Чжан Лянь–шоу, предпочитавший играть злодеев с размалеванной физиономией, напротив, стал просить его: «Господин Чжао, когда станете звездой, не забудьте меня, глупого Чжана!» В результате чуть ли не за одну неделю эти актеры десять раз лакомились бараниной в харчевне «Золотой феникс». Чем усердней они превозносили Мудреца, тем щедрее он становился и до тех пор поил своих друзей, пока они не в состоянии были произнести даже «господин Чжао».

Скрипач У Третий каждое утро безвозмездно аккомпанировал Мудрецу на репетициях. Мудрец чувствовал себя неловко, пытался вознаградить музыканта, но скрипач был непреклонен. Впрочем, через несколько дней он сам попросил пять юаней, сказав, будто хочет сделать для Мудреца китайскую скрипку, обтянутую змеиной кожей. Тогда Мудрец успокоился.

Приближалось пятое мая — праздник начала лета, но друзья–актеры так ничего и не сделали для Мудреца, только ели и пили за его счет. Мудрец забил тревогу:

— У Дуань, что же это происходит?! В спектакле я сыграл, новые связи завел, а работой и не пахнет!

— Наберись терпения! — хладнокровно, как и подобает рассудительному, бывалому человеку, ответил У Дуань. — Неужели ты думаешь, что одного спектакля достаточно?

— Но ведь я столько потратил!

— А без этого вообще ничего не добьешься! Послушай меня…

— Слушаю, слушаю…

Если поэт оставит глаз, устремленный к прекрасному открытым, а глаз, обращенный к безобразному, закроет, то майский Пекин покажется ему чудом красоты. Хризантемы, похожие на розовые шары, улыбаются среди нежно–зеленых листьев; ивовые ветки, точно красавицы с распущенными волосами, колеблются на ветру и вдруг бессильно замирают. На деревьях возле высоких городских стен алеют молодые вьюнки. По зеленоватым волнам Озера десяти храмов, Северного, Южного и других озер Пекина скользят разноцветные стрекозы, словно двигаясь по строчкам поэмы под названием «Пекин». Сочный темно–зеленый тростник поднял к солнцу свои золотые головки и покачивается на ветру в такт плеску волн. Нежные листья лотоса с чуть загнутыми краями кажутся тарелочками, на которых природа преподносит поэтам само вдохновение. Мимо беломраморных перил причалов и беседок на островах, соревнуясь в быстроте с утками, плывут лодки. Птицы взлетают, потом снова садятся на воду, и звонкие всплески вторят песне рыбаков:

На фоне синего неба белеют пагоды, а между ними снуют серые голуби, то и дело улетая за горизонт и унося с собой сердца поэтов.