Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Глядя на перекошенное лицо приятеля, У Дуань не смел ни шевельнуться, ни закричать. Он был гораздо слабее Мудреца да к тому же целую ночь не спал, так что сейчас чувствовал себя совсем обессилевшим. Он понимал, что стоит ему позвать на помощь, как его голова тотчас расстанется с телом. Наконец он набрался духу и спросил:

— Ну, ты хоть позволишь мне слово сказать?

— Говори! — Мудрец смочил в воде полотенце и бросил ему. — Физиономию вытри, может, очухаешься!

У Дуань послушно вытер лицо, и ему в самом деле стало значительно легче.

— Я хочу задать тебе три вопроса, — произнес он. — Если ты настоящий друг, то ответишь на них, если же предпочитаешь действовать силой, то вот тебе моя голова, режь на здоровье!

— Задавай свои вопросы! — холодно усмехнулся Мудрец.

— Кто тебе сказал о готовящейся продаже храма?

— Ли Цзин–чунь.

— Ах, вот оно что! Ладно, теперь второй вопрос. Вы просто хотите сохранить храм или преследуете какие–то иные цели?

— Ты думал, мы хотим перепродать его кому–нибудь другому? Будь я проклят, если это так!

— Хорошо. Третий вопрос. Если я расторгну соглашение с американцами и меня за это уволят, ты гарантируешь мне другую работу?

— Ничего я тебе не гарантирую.

— Ну, это уже совсем не по–дружески! — еще больше осмелел У Дуань. — Я недаром задал тебе эти три вопроса, а почему задал, сейчас объясню…

— Господин Чжао, вас к телефону! — донесся из–за двери голос Ли Шуня.

— Кто просит?

— Господин Мо.

— Пусть позвонит попозже!

— Слушаюсь.

— Ну, говори, старина У!

— Не кажется ли тебе странным, что Ли Цзин–чунь сказал об этом тебе, а не кому–нибудь другому? И почему он это сделал именно сейчас? Ведь раньше он к тебе ни с какими просьбами не обращался! Может быть, его отношения с барышней Ван созрели до такой степени, что ему понадобилось убрать тебя моими руками? Если я тебя убью, ты, естественно, ему не соперник, а если ты меня убьешь, тебя поймают и казнят. Тогда он сможет беспрепятственно жениться на Ван!

— Мне нет до Ван никакого дела, так что твои догадки абсолютно бессмысленны. Давай по поводу второго вопроса.

— Хорошо. Знаешь, что мы собираемся построить на месте храма?

— Нет, не знаю.

— Приют для престарелых! Разве не стоит снести этот паршивый храм ради полезного благотворительного заведения? Я думаю, никто, кроме вас двоих, не будет против! Вот ты твердишь о необходимости охранять памятники архитектуры, а вообрази, что начнется гражданская война… Храм разбомбят и, ты думаешь, потом его восстановят или построят на его развалинах приют для бездомных стариков? Раз ты не можешь этому помешать, то не имеешь морального права мешать и мне — тем более что я хочу снести старую рухлядь, а построить полезное здание! Вот если ты намерен извлечь из этого дела какую–нибудь выгоду, мой милый Чжао, тогда я могу тебя понять и постараюсь обеспечить тебе, скажем, место надзирателя в приюте. Ты только скажи откровенно о своих целях! Что же касается меня — это по поводу третьего вопроса, — то я затеял продажу не ради денег, а ради славы. Ты, вероятно, и сам это понимаешь! Если я слажу это дельце, американцы отвалят муниципалитету несколько сот тысяч юаней, и тогда нам повысят жалованье. Это означает, что все чиновники — от мэра до рассыльных — будут благодарны мне. Таким образом, я убью сразу двух зайцев: спасу от нищеты многих чиновников и в то же время подниму свой престиж. Я знаю, что разрушать древности не очень почетно, но при нынешнем правительстве иначе не поможешь несчастным старикам и мелким чиновникам. Это же чистейшая благотворительность! Ты обвиняешь меня, а по существу должен обвинять правительство. Если бы в казне были деньги, чиновникам не пришлось бы тайком продавать национальные ценности! Так что с какой стороны ни смотри, поступаю я правильно, в благородных целях. Если же кто–то хочет мне помешать, пусть найдет мне другое место, не менее высокое, чем сотрудник строительного отдела, — иначе я не собираюсь бить отбой!

У Дуань не собирался бить отбой, зато Мудрец был близок к этому: слова Ли Цзин–чуня по–прежнему казались ему справедливыми, но и У Дуань был по–своему прав. Мудрец тупо глядел на нож, лежавший на столе, и не произносил ни звука.

— Господин Чжао, вас к телефону! — выручил его Ли Шунь. — Это опять господин Мо. Он хочет сказать вам что–то важное.

Мудрец взглянул на У Дуаня, нахмурился и вышел.

— Алло! Старина Мо? Да… Что?!.. Ли Цзин–чунь?! Бегу сейчас же!

Он бросил трубку на рычаг и бледный, без единой кровинки в лице, ринулся в свою комнату.

— Что случилось? — с изумлением спросил У Дуань, видя, что Мудрец схватил шапку.

— Ли Цзин–чуня арестовали! Он в прокуратуре! — выдохнул тот на бегу.

Мудрец в крайнем возбуждении переминался с ноги на ногу.

— Что же делать, старина Мо?!

— Кое–что удалось разузнать — мы можем увидеться с Ли Цзин–чунем, он сейчас в военной прокуратуре, рядом с Южным садом! — прошептал Мо Да–нянь, белый как снег. — Едем скорее! У тебя нет при себе ничего запрещенного? Там всегда обыскивают, даже с перочинным ножиком нельзя идти!

— Ничего у меня нет! Едем!

Они выбежали на улицу, поймали такси и поехали к Южному саду. Всю дорогу они молчали. Добравшись до военной прокуратуры, друзья обратились к дежурному офицеру, и тот разрешил им пятиминутное свидание. Потом он обыскал их и кликнул двух охранников, которые должны были сопровождать Мудреца и Мо Да–няня в тюрьму.

Один из охранников оказался большеглазым шаньдунцем с широкими бровями, а другой — тонкогубым мукденцем с приплюснутым черепом. Оба высокие, хмурые, злые, как тигры, но лишенные тигриной грации и величия. На боку пистолеты, грудь крест–накрест перепоясана патронташами. Они могли бы с тем же успехом стать разбойниками: пистолеты и патроны в любом случае обеспечивали сытую жизнь.

Военная тюрьма находилась за прокуратурой. Это было приземистое зданьице, окруженное глинобитной стеной, вдоль которой через каждые пять шагов стояли часовые. Во дворе росли молоденькие, но уже чахлые ивы, шевелившие редкими ветвями. У небольшой железной двери тоже стояли солдаты с примкнутыми

штыками. От этих холодно поблескивающих штыков двор выглядел жутким и мрачным, хотя летнее солнце не жалело для него своих лучей.

В тюрьме было больше тридцати камер, каждая — всего в шесть квадратных футов. Внутри — ни коек, ни скамеек, только узник, закованный в кандалы. Глинобитная стена отстояла от самой тюрьмы примерно на сажень, и почти все это пространство, куда заключенных выпускали раз в день, было заполнено экскрементами. Громкое жужжание мух и жуков сливалось с лязгом кандалов в печальную мелодию, которую можно услышать только в тюрьме. От земляного пола в камерах тянуло сыростью, а во время дождя стены покрывались грибком. Окон вообще не было, только железная дверь, которую открывали на день, а на ночь запирали, но не все узники могли дождаться дня: некоторые умирали ночью, за тяжелой железной дверью. Удушливый смрад, стоявший и в камерах, и во дворе, были способны выдержать только люди с бычьим или лошадиным здоровьем, да и то не больше двух недель. А вот охранники служили здесь годами: они не боялись смрада, потому что по своей сути были ближе к зверям, чем к людям.