Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Если бы Чжао Цзы–юэ жил в другое время, его любовные терзания казались бы вполне естественными. Наверное, он, забыв обо всем, мечтал бы о счастливом моменте, когда он соединится со своей возлюбленной. Но Мудрец жил в зараженном пороками обществе, его страна напоминала большой сломанный барабан, в который бьет каждый, кому не лень. Это он понимал, хотя редко размышлял на такие темы. Знал он и то, что люди, умеющие любить, не гарантированы от солдатских побоев и что даже иностранцы не очень–то расположены к сторонникам свободного брака. Он чувствовал, что должен шире смотреть на вещи, пожертвовать хотя бы частицей личного счастья и вместо того, чтобы тратить силы на завоевание женских сердец, бороться за права, отобранные у народа военными. Об этом Мудрецу говорил Ли Цзин–чунь, и все это он сейчас вспомнил.

Но помнить и действовать — далеко не одно и то же. Его сердце металось между старым и новым образом жизни: он жалел свою жену с изуродованными ногами и в то же время восхищался прелестями барышни Ван. Пожертвовать личным счастьем во имя общества и государства в высшей степени благородно, но какое наслаждение распоряжаться собственными делами и исповедовать традиционную эпикурейскую теорию! И новые методы хороши, и старые устои неплохи, а которые лучше — этого Мудрец решить не мог. Щеголять в европейском костюме здорово, в шелковом китайском халате тоже здорово, но почему обязательно должно быть здорово — опять–таки неясно.

Ему хотелось удержать Оуяна от преступления, спасти Ли Цзин–чуня, но он ревновал обоих к Ван. Надо бы вернуться домой — подальше от греха, но там его ждет жена с изуродованными ногами, да и родителям стыдно в глаза смотреть. А не уедешь, того и гляди, станешь свидетелем убийства!

Правда, друзей у него немало. Ли Пятый может научить его ариям из «Золотой террасы», У Дуань — приему гостей и игре в карты, но кто подскажет ему, как теперь быть? Только Ли Цзин–чунь, а идти к нему вроде бы неловко.

И от книг в этом случае никакого толку. Конечно, они могут научить грамоте, люди образованные с их помощью зарабатывают на жизнь. Мудрец тоже получил образование, но не знал, как его применить, не мог определить своего отношения к окружающему. Старики, поглаживая бороду, говорят: «Настоящий герой сочетает в себе верность монарху с почтительностью к старшим»; люди нового типа утверждают: «Надень заморскую одежду и уподобишься иностранцу!» Если идти по жизни зажмурив глаза, то не разберешься в этом столкновении старого с новым, а Мудрец был не из тех, кто умеет смотреть действительности в лицо. Сейчас он открыл глаза пошире, разглядел несколько путей, но не смог сразу определить, какой из них лучше. Все они казались ему опасными, и чем больше он думал, тем больше запутывался. От волнения у него даже выступили слезы.

Мудрец привык считать себя важной персоной, а сейчас Оуян выехал из пансиона и ни слова не сказал ему при этом. У Дуань ходил все время надутый и вел себя по меньшей мере как начальник уезда: то поучал Мудреца, то болтал всякую чепуху. Мо Да–нянь по горло был занят в банке, Ли Цзин–чунь мог вообще не пожелать видеться с ним — словом, пойти Мудрецу было не к кому. Один Ли Шунь по–прежнему заискивал перед ним, но он был всего лишь слугой, и от этого Мудрец еще острее чувствовал собственное ничтожество.

Когда человек в дурном настроении, даже ясная погода кажется ему пасмурной. Ли Пятый, обучавший Мудреца пению, тоже к нему не заглядывал, хотя не так давно Мудрец водил его по ресторанам чуть ли не каждый день. Он с трудом нашел себе партнеров для нескольких партий в кости, но все проиграл — и это несмотря на то, что однажды у него в руках были целых две пустышки! Даже афиша с его именем, наклеенная на шелк, уже не радовала: крупные золотые иероглифы, яркие и блестящие, казалось, потускнели.

После отъезда Оуяна глаза у Мудреца ввалились, а губы стали еще толще, потому что были постоянно надуты. Арий из столичной оперы он больше не пел, только сидел в обнимку с бутылками и пытался залить тоску виски с содовой.

В конце концов он решился пойти к Мо Да–няню и очень удивил его своим унылым видом.

— Прости меня, старина Мо, — воскликнул Мудрец, чуть не плача. — Все, что ты говорил мне об Оуяне, оказалось правдой!

— Разумеется. Неужели я стал бы тебя обманывать?

— Да, прости меня, я раскаиваюсь, — повторит Мудрец и рассказал о том, что Оуян хотел ночью кого–то зарезать — наверное, Ван. — Что же мне теперь делать? Если он и в самом деле ее убил, то об этом даже говорить страшно! Если же он собирался зарезать Ли Цзин–чуня, то беднягу надо предупредить, ведь он слабее Оуяна! Посоветуй ради бога, как быть!

— Гм, — произнес Мо Да–нянь после долгого раздумья. — Лучше посоветуйся с самим Ли Цзин–чунем, я очень верю в его здравый смысл.

— А он не прогонит меня?

— Ни за что! Он не такой человек! Впрочем, если тебе неловко к нему идти, я позвоню ему и он придет к тебе сам. Он наверняка захочет помочь, когда узнает о твоих терзаниях. Ну что, подходит тебе мой план?

— Еще бы! Давай так и сделаем…

Мудрец по–прежнему томился в своей комнате, когда за окном послышался крик:

— Старина Чжао!

— А, это ты, старина Ли?! Входи, входи.

Через некоторое время Ли Цзин–чунь толкнул дверь и вошел, вытирая со лба пот. Он пожал Мудрецу руку и от этого пожатия у Чжао сладко заныло сердце.

— Послушай, не думай обо мне плохо, я раскаиваюсь во всех своих поступках, — тихо сказал Мудрец. — А что с барышней Ван?

— Не беспокойся, она сейчас вне опасности.

Ли Цзин–чунь снял халат и устало опустился на стул.

— Старина Чжао, дай мне воды, а то очень жарко сегодня.

— Холодный чай пойдет?

— Вполне.

— Скажи, Оуян не пытался лезть с тобой и драку?

Ли Цзин–чунь спокойно допил чай и усмехнулся:

— Нет! Он не посмел бы. Наши храбрецы научились у иностранцев только пользоваться женщинами, а не уважать их. Вот если бы Оуян действительно полез драться, я показал бы ему, как должен мужчина защищать женщину! Хоть руки у меня и тонкие, но умереть я способен с честью. А Оуян просто трус!

Мудрец опустил голову и промолчал.

— Послушай, — продолжал Ли Цзин–чунь. — Откровенно говоря, я пришел к тебе с просьбой, а вовсе не для того, чтобы рассказывать о Ван. Можешь ты сделать для меня одну вещь?

— Конечно, старина. Ведь я прожил больше четверти века, а так ничего дельного и не совершил.

— Хорошо, тогда слушай. — Ли Цзин–чунь, уже немного остывший после улицы, снова надел халат. — Только дай мне сначала договорить до конца, а потом уже отвечай. Я ведь человек горячий и люблю высказать сразу все.