Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Друзья увидели Ли Цзин–чуня сквозь решетку, днем заменявшую дверь. Он стоял у стены, опустив голову. На лице виднелись следы побоев. Куртка с запекшимися пятнами крови была изодрана. На худых руках — наручники, на ногах — кандалы.

Когда охранник–мукденец пнул решетку и с грубой бранью объявил Ли Цзин–чуню, что ему разрешено свидание, тот медленно поднял голову, посмотрел на Друзей и снова опустил ее. Мудрец и Мо Да–нянь не могли удержаться от слез.

— Быстрее говорите, раз пришли! — в один голос рявкнули охранники.

Мо Да–нянь поспешно сунул им пять юаней, охранники переглянулись и отошли в сторону.

— Спасибо вам, старики! — произнес Ли Цзин–чунь, глядя на свои кандалы. — Это наша последняя встреча.

— Почему последняя?! — воскликнул Мудрец.

— В двух словах всего не объяснишь, а на подробный разговор у нас нет времени.

Оглянувшись на солдат, Мо Да–нянь, пощупал свой кошелек и сказал Ли Цзин–чуню:

— Ничего, говори, только быстрее!

— Четыре года назад я купил у одного дезертира пистолет и патроны, — прильнув к решетке, зашептал Ли Цзин–чунь, — Хотел покончить с собой, потому что разочаровался в жизни. Но потом решил, что кончать с собой глупо и пистолет пригодится мне, чтобы убивать негодяев. И самоубийство, и терроризм по существу нерациональны, но у меня чувства берут верх над разумом, да и обстановка способствует этому. И все же терроризм разумней самоубийства, потому что ты убиваешь общего врага, врага народа, и раскаиваться тебе не в чем. Даже если ты при этом погибнешь, смерть твоя не будет бессмысленной!

Мо Да–няню было тяжко смотреть на Ли Цзин–чуня, и он невольно обратил свой взгляд на соседние камеры. В одной кто–то стонал и, звеня наручниками, сдирал нарывы на ногах, израненных полицейскими дубинками. Каждый раз, когда раздавался звон наручников, из камеры вылетали жужжащие мухи, похожие на большие зеленые горошины. Мо Да–нянь отвел глаза.

— Старина Чжао, помнишь Хэ Цзинь–шаня, с которым ты познакомился в Союзе защиты женских прав? — продолжал Ли Цзин–чунь. — Это закадычный друг Оуяна, его партнер по игорным и публичным домам. Отец Хэ Цзинь–шаня, Хэ Чжань–юань, был тогда начальником Даминского военного округа, а сейчас переведен в столицу. В Дамине он погубил множество безвинных, да и теперь не теряет времени. Сначала расстрелял для острастки нескольких мелких преступников, потом решил расправиться кое с кем из людей влиятельных, чтобы до конца подавить оппозиционное движение. Тогда Оуян, воспользовавшись своей дружбой с его сыном, посоветовал папаше остановить выбор на профессоре Чжане — вы, конечно, понимаете, почему именно на нем. Я узнал об этом от Ван, потому что Оуян, напившись, проболтался ей. С профессором Чжаном я мало знаком, но все же рискнул действовать — не ради него одного, а ради народа, которого терзают всякие злодеи. Вчера, когда я заходил к тебе, старина Чжао, я уже решил, только ни слова не сказал тебе: такие вещи надо держать в строжайшей тайне. Сегодня утром я подстерег Хэ Чжань–юаня у ворот Вечного спокойствия, выстрелил, но, увы, промахнулся! Подробности вы сможете прочесть в газетах, так что не буду зря тратить времени. Я ни о чем не жалею: лишь о том, что промахнулся и что пока учился, не занимался спортом. Будь я опытнее и сильнее, я бы убил его и сумел скрыться. А теперь все кончено!

— Успокойся, старина, мы постараемся спасти тебя! — сквозь слезы вымолвил Мо Да–нянь.

— Нет, не надо! Если вы действительно меня любите, ни в коем случае ничего не предпринимайте. Спасти меня можно лишь двумя способами: либо поднять массовое волнение и погубить еще многих, а я не вынесу, если из–за меня будут гибнуть люди, либо подкупить тюремщиков, в первую очередь самого Хэ Чжань–юаня, но этого я тоже не хочу. Мало того, что я его не убил, так он еще обогатится за ваш счет?! Нет уж, лучше я умру!

Охранники с многозначительным видом приблизились. Мо Да–нянь вручил им кошелек, и они снова отошли. Ли Цзин–чунь укоризненно взглянул на Мо Да–няня и вздохнул:

— Я иногда думаю, что для спасения родины нужно не только просвещать народ, но и убивать его врагов. Не просто преследовать их, а именно убивать! Церемониться с ними нечего, потому что они не люди! Сейчас вопрос стоит так: либо будет жить народ, либо его враги. Мир, гуманность — все это красивые слова из книг, далекие от реальной обстановки и вряд ли способные приблизить нас к революции. Подлинная гуманность — это спасение народа, а для того, чтобы спасти народ, надо убивать милитаристов. Ведь милитаристы — это волки, тигры, ядовитые гады, а со зверями и гадами бесполезно говорить о гуманности! Да, мы живем в эпоху мрака, но без ночи не бывает рассвета!

Друзья мои, работайте хорошенько, просвещайте народ! Вам труднее, чем мне, но зато вы можете привести пользу. Я просто жертвую жизнью, а вы, как вдова, хранящая верность умершему мужу, должны глотать слезы и упорно растить детей. Забудьте обо мне, делайте свое дело! И еще прошу вас: отошлите мои вещи матери и помогите ей… — Ли Цзин–чунь заплакал. — Чем сможете, тем и помогите. У нее почти нет денег. Это моя единственная просьба. А теперь прощайте!

Мо Да–нянь смотрел на друга и не мог вымолвить ни слова. Мудрец пожал через решетку скованные руки Ли Цзин–чуня, пробормотал: «До свидания, дорогой Ли!» — и пошел к выходу, увлекая за собой Мо Да–няня. За воротами прокуратуры он воскликнул, скрипнув зубами:

— Ну, старина Мо, ты поступай как знаешь, а я считаю, что Ли Цзин–чуня надо спасать! Я прямо сейчас поеду на вокзал, к тяньцзиньскому скорому, а ты ищи себе другое такси. Если будут какие–нибудь новости, телеграфируй мне в Тяньцзинь, в университет Волшебных перемен!

— Ли, дорогой, я сделал все, что мог, но не знаю, получится ли что–нибудь! — говорил У Дуань, добившись свидания с Ли Цзин–чунем. — Если не получится, то казнь неминуема… На всякий случай умоляю тебя простить мне все мои глупости! Я считал себя умным, сильным, знающим, а на поверку оказался просто дураком! Конечно, я отличаю хорошее от дурного, но говорю всегда только дурно — наверное, потому, что дурное кажется мне интересным, смешным. Я знаю, что ты прекрасный человек, но не далее как сегодня утром не удержался и сказал старине Чжао, будто Ван твоя любовница! Простишь ли ты меня, сможешь ли простить? Ведь я мерзавец! Я воображал, что все понимаю, знаю много тайн, а на самом деле не понимал ничего — даже того, в какое время я живу и что делаю. Но сейчас я раскаялся: твой подвиг как будто согнал черную тень с моей души. Если тебе суждено погибнуть, то хотя бы перед смертью не суди меня строго! Мы никогда не ссорились, но мне этого мало, я надеюсь, что ты признаешь меня достойным другом…