Уарда Саилло - Отступница

Я плакала до тех пор, пока на улице не стемнело и у меня не осталось больше слез. Возвращаясь домой, я держала Уафу за руку. Дом без мамы опустел. И я знала, что теперь несу ответственность за свою маленькую сестру. Навсегда.

С этого дня я больше не отпускала Уафу. Я держала ее маленькую руку в своей маленькой руке. Целыми днями. Никто не мог разлучить нас. Наши пальцы были крепко переплетены. У меня даже болела рука. Но я не отпускала двухлетнюю Уафу. Я обещала это матери.

Мои слезы и слезы Уафы сливались в одну соленую реку. Мы засыпали, прижавшись худенькими телами друг к другу. У меня болело сердце, когда я смотрела на ее перепачканное личико, на котором слезы оставляли светлые следы.

Отец больше не заботился о нас. Он редко бывал дома. Иногда он ночевал на улице. Случалось, он уходил пешком за восемьдесят километров в Тизнит, где жил его отец, а возвращался накачанный наркотиками, с красными глазами, истощенный, грязный и вонючий.

Мы оставались одни. Шестеро детей в возрасте от двух до двенадцати лет.

— Почему мама теперь не с нами? — спросила я. — Она нас больше не любит?

— Конечно, она нас любит, — сказала Рабия, самая умная из нас. — Но ей пришлось уехать, потому что папа захотел развестись.

— Что такое развод? — спросила я.

— Развод — это когда муж больше не хочет свою жену.

— Папа больше не хочет маму?

— Нет. Он сошел с ума, ты же знаешь.

Я не сказала ничего. Я плакала. Моя мама исчезла, она недосягаема. Мой отец сошел с ума и тоже недосягаем. Я чувствовала себя потерянной в этом мире несчастья.

Дом так и не достроили. Во дворе несло паленым, потому что никто не убирал пепел от костров, которые разжигал отец. Воду и электричество отключили. Входная дверь больше не запиралась. Мы ходили грязные, наша одежда воняла, наши волосы были белыми от гнид и вшей. Ночью мы спали на картоне, который где-то раздобыла Рабия. Отец продал всю мебель. И матрацы, ковры и одеяла тоже.

Я и сейчас четко помню, как я выглядела: перепачканная маленькая девочка с разбитыми коленками, в грязном порванном платьице. У меня не было обуви, и на толстой ороговевшей коже подошв образовались глубокие трещины. Из носа текло, а глаза казались огромными на исхудавшем лице. Моя кожа стала темной после долгих часов пребывания на солнце, когда я искала на улице что-нибудь съедобное для себя и своих сестер. Мы ели то, что люди выбрасывали как мусор.

Иногда, увидев, что отец ушел из дома, соседи забирались на нашу крышу и бросали нам хлеб на лестничную площадку. Мы разламывали его на кусочки и быстро съедали.

Лучше всего бывало, когда нам разрешали заходить к нашей соседке, Фатиме Марракшии, Фатиме из Марракеша. Она была матерью Хайят, моей лучшей подруги. Я очень любила Марракшию, хотя у нее было странное занятие.

На первом этаже своего дома она оборудовала комнату, в которой работала.

Лала Фатима была гадалкой. На маленьком столе у нее лежали карты, а рядом стояла миска с водой, куда Фатима сливала каплями расплавленный свинец. По картам и по каплям застывшего свинца она могла предсказывать будущее.

Если у кого-то из женщин, живших по соседству, возникали проблемы, то они, захватив пару дирхамов и бутылочку с оливковым маслом, отправлялись к Марракшии. Встретив их в своей комнате, она поскорее забрасывала ногу себе за шею, чтобы продемонстрировать свою необычайную гибкость.

Мне это казалось смешным, и я однажды сказала ей:

— Лала Фатима, пожалуйста, опусти ногу снова вниз.

Тогда Марракшия опустила ногу. Затем она положила кисть руки на стол, растопырила пальцы и стала с огромной скоростью вонзать нож в столешницу между пальцами. Мне это показалось очень опасным, но из глубокого почтения к ней я не сказала ни слова, лишь надеясь, что она вскоре перестанет это делать.

Когда соседские женщины давали ей немного денег, чтобы сверхъестественные силы начали служить ей, она вручала им кусок свинца, чтобы они обвели им вокруг всего своего тела: вокруг головы, плеч, груди, бедер и ног, затем вниз вплоть до ступней. При этом она тихонько читала стихи из Корана. Затем она клала свинец в миску, наполненную огарками свечей, поджигала их, и они горели там до тех пор, пока свинец и воск не сплавлялись в общую массу.

Между тем ее клиентки набрасывали одеяло себе на голову, и Марракшия ставила им на макушки миски с холодной водой. Мне это казалось очень смешным: толстые женщины, с головой накрытые одеялом, а на головах еще и миски с водой. Однажды я хихикала так громко, подглядывая из-за двери, что Марракшия очень рассердилась и с проклятием прогнала меня.

Пока ее клиентки пытались удержать миски с водой на голове, Марракшия громко восклицала: « Бисмилла! » — «Именем Аллаха Милосердного!» — и опрокидывала свинцовую кашицу в миску с водой.

В миске шипело и булькало, и женщины под одеялом усердно повторяли: « Аль хамду ли иллахи », «Хвала Аллаху». И лишь тогда им разрешалось снять с себя одеяло.

Между тем Марракшия уже держала в руке первый кусок свинца. Ее взгляд становился диким, как и ее голос, она почти всегда видела катастрофы, беды, хаос.

— Клянусь именем Пророка, — кричала она, — вижу плохое! Несчастье! Болезнь! Преступление!

Или:

— Смотри, милая моя: двое мужчин борются за твое сердце. Это добром не кончится. Я вижу кровь. Много крови.

Или мрачно:

— На нашей улице еще случится большое несчастье. Я вижу нож, пламя, дым.

Это она однажды сказала моей матери. Но мать не верила в гадания. Будучи шерифой, то есть прямым потомком Пророка, она с презрением относилась к таким фокусам.

Провозвестив о катастрофах, Марракшия предлагала избавление от них: травы от любовных страданий, квасцы против злых духов, суры из Корана от всего. Женщины, приходившие к Марракшии, покидали ее с добрым чувством. Она была на нашей улице социальным работником, психологом, да и врачом тоже.

Комната Марракшии на первом этаже казалась мне страшноватой. Я не решалась заходить туда, лишь подглядывала из-за — двери. Но нам, детям, она будущего не предсказывала. Она давала нам поесть, поливая оливковым маслом кусок черствого хлеба. Но в плохие дни для нас это был праздничный обед.

В то время со мной случилось нечто крайне неприятное. Мои жевательные мышцы перестали слушаться. Когда я кусала хлеб, мои зубы скрежетали так, что все пугались.

— Пожалуйста, — шептала я, — не скрежещите.

Но это не помогало. Мои зубы со страшным скрежетом терлись друг о друга, когда я кусала хлеб, который давала нам Фатима. Все смотрели на меня, но никто ничего не говорил. Позже этот скрежет прошел сам собой.