Уильям Моэм - Герой

Джеймс не ответил.

– Разве вы не хотели бы оказаться сейчас со мной в Лондоне? – продолжила она. – Думаю, мне следовало бы взять вас с собой. Вы невинны, как младенец.

– Вы так считаете? – с обидой спросил Джеймс.

– Так вот: окажись мы в Лондоне, что бы вы сделали?

– Не знаю. Наверное, позвал бы компанию, мы пообедали бы, а потом пошли в Савой [23] «Савой» – лондонский театр, где в конце XIX в. ставили комические оперы Уильяма Гилберта и Артура Салливана. на «Микадо».

Миссис Причард-Уоллес рассмеялась.

– Знаю. Компания из четырех – вы, я и две тетушки, старые девы. И мы вели бы себя очень сдержанно, говорили бы только о погоде и ехали бы в карете, чтобы соблюсти приличия. Знаю я такие вечера. А после того как тетушки убедились бы, что я дома и в полной безопасности, мне оставалось бы только выть от скуки. Мой дорогой мальчик, респектабельности мне хватает и здесь. А предоставленная себе, я предпочту сорваться с цепи. Теперь скажу вам, что сделала бы, окажись мы вдвоем в Лондоне. Вы обещаете это осуществить?

– Если смогу.

– Хорошо. Что ж, вы посадите меня в двуколку и скажете извозчику, чтобы ехал он как можно быстрее. Мы пообедаем вдвоем в самом дорогом ресторане Лондона! Вы закажете столик в центре зала и проследите, чтобы люди вокруг нас сидели очень умные и очень подозрительные. Я всегда чувствую себя очень добродетельной, когда выгляжу как дама с сомнительной репутацией. Я шокирую вас?

– Не больше, чем всегда.

– Какой вы нелепый! Потом мы поедем в «Эмпайр» [24] «Эмпайр» – театр на Лестер-сквер, открывшийся в 1884 г., мюзик-холл с 1887 г. , а после этого ужинать в такое место, где люди еще умнее и еще подозрительнее, и, наконец, отправимся на бал в «Ковент-Гарден». Ох, и я не знаю, чем все это закончится. Я так устала от приличий!

– А что скажет на это П.У.?

– Так я напишу ему, что провела вечер в обществе каких-то его родственников, с восемью страницами подробностей.

Джеймс подумал о Причард-Уоллесе, благородном и благодушном. Усатом здоровяке с добрыми глазами, всегда готовом прийти на помощь в трудной ситуации, подбодрить дружеским советом. А как трогательно и нежно он любил свою жену! Никогда не обращал внимания на ее фривольность. Себя он к весельчакам не причислял, вот и хотел, чтобы жена получала удовольствие от жизни. Прекрасно понимал, что с таким тихоней, как он, ей скучновато.

«Иди своим путем, моя девочка, – говорил он ей. – Я знаю, какая ты хорошая. И пока держишь для меня местечко в глубине своего сердца, делай все, что тебе заблагорассудится».

«Конечно же, мне никто не мил, кроме тебя, глупый ты мой!»

И она дергала мужа за усы и целовала в губы, и он уходил по своим делам, а когда возвращался, сердце его пело от счастья: ведь провидение подарило ему любовь этой пленительной и завораживающей миниатюрной женщины.

– П.У. стоит десяти таких, как вы! – негодующе заявил ей Джеймс, став свидетелем очередной шокирующей фривольности.

– Что ж, он так не думает. И это главное.

Джеймс не посмел увидеться с ней. Решил, что поступил правильно, уничтожив письмо. Скорее всего она прислала ему короткое формальное поздравление, и, если бы он прочитал письмо, у него разбилось бы сердце. Джеймс боялся и другого: постоянно думая о своей возлюбленной, он создал образ, очень далекий от реальности. Он отличался богатым воображением, поэтому, предаваясь воспоминаниям, добавлял многое такое, чего никогда и не существовало. Так что встреча с миссис Причард-Уоллес могла обернуться весьма болезненным разочарованием. Этого Джеймс очень боялся, ибо, лишившись страсти, остался бы в пустоте. Миссис Причард-Уоллес превратилась в фантастическое, очаровательное создание, которое он придумал и мог обожать, ничего не опасаясь. Так не лучше ли сохранить эту грезу и не позволить реальности грубо растоптать ее? Но почему тогда аромат этих духов все более переплетался с воспоминаниями? Порой образ словно материализовался: если Джеймс закрывал глаза, миссис Причард-Уоллес оказывалась так близко, что он ощущал на лице ее дыхание.

Пообедал Джеймс в одиночестве, а потом несколько часов провел за чтением. Не встретив в клубе знакомых, он заскучал. Лег спать с головной болью, уже почувствовав, что без друзей в Лондоне делать нечего.

Наутро Джеймс погулял в парке среди яркой зелени рододендронов. Но те, кого он видел, подавляли его своей веселостью: радостные, улыбающиеся, беззаботные, они, казалось, были уверены, что ни один здравомыслящий человек не найдет повода для жалоб в этом лучшем из миров. Девушки, проезжавшие по ухоженной дороге на пони или на велосипедах, создавали ощущение легкости бытия, совсем не вязавшееся с нынешним настроением Джеймса. Щечки, раскрасневшиеся от чистого летнего воздуха, жесты, смех – все говорило об их жизнелюбии. Он заметил улыбку, которой одна из амазонок одарила мужчину, приподнявшего шляпу, и прочитал в их глазах томную нежность. Однажды Джеймс увидел всадницу, очень похожую на миссис Причард-Уоллес, и сердце его замерло. Ему очень хотелось, чтобы это была она. Тогда он любовался бы ею, невидимый для нее. Однако он ошибся. Когда всадница приблизилась, а потом проехала мимо, Джеймс понял, что никогда не встречал ее.

Усталый, с тяжелым сердцем, Джеймс вернулся в клуб. День прошел монотонно, и на следующий Джеймса охватила тоска, неизбежная для одинокого приезжего в большом городе. Шумная, куда-то спешащая толпа только усиливала его одиночество. Знакомые окликали друг друга в клубе, шли по улице, увлеченные разговором, а ему не с кем было перемолвиться и словом. У этих людей хватало своих дел, они знали, чем занять каждую минуту жизни, и вновь прибывший мог вызвать у них только враждебность. Пожалуй, даже на необитаемом острове Джеймс не чувствовал бы себя таким одиноким, как в огромном городе, среди незнакомых людей. Он едва пережил этот день, безмерно устав от курительной, от бесцельного хождения по улицам. Пансион, рекомендованный ему майором, более всего напоминал казарму. В этом высоком узком здании Джеймса поселили на верхнем этаже. Окно выходило на стену соседнего дома. Так что открывающийся вид не улучшал его настроения. Поднимаясь по бесконечным лестницам и слыша смех, доносившийся из других комнат, Джеймс испытывал раздражение. За закрытыми дверями люди веселились и радовались жизни, ему же приходилось оставаться наедине с собой. Он пошел в театр, но и там почти сразу ощутил барьер между собой и другими зрителями. Пьеса не заменяла жизнь: Джеймс видел загримированных актеров в ненатуральных костюмах, ни на мгновение не забывая, что декорации – разрисованная материя. Диалоги поражали его глупостью и пустотой. Всем сердцем Джеймс желал вновь оказаться в Африке, где он знал, чем заняться, где его ждали опасности, которым он мог противостоять. Там Джеймс никогда не чувствовал одиночества, а по ночам мириады звезд сверкали в темном небе.