Уильям Моэм - Герой

Он провел в Лондоне неделю. Однажды ближе к вечеру, проходя по Пиккадилли, глядя на людей и спрашивая себя, о чем они думают, Джеймс услышал веселый голос, окликнувший его:

– Я знал, что это ты, Парсонс! И откуда ты появился?

Джеймс обернулся и узнал офицера, с которым служил в Индии.

От одиночества и скуки Джейми едва не стиснул давнего знакомого в объятиях.

– Клянусь Богом, я так рад тебя видеть! – Он энергично потряс руку мужчины. – Пойдем и выпьем. Я давно уже не встречал никого из наших, и мне не терпится с кем-нибудь поболтать.

– С удовольствием. У меня поезд в восемь часов. Уезжаю в Шотландию.

– Я хотел попросить тебя пообедать со мной.

– Чертовски жаль, но никак не могу.

Они поговорили о том о сем, пока знакомый Джеймса не сказал, что должен бежать. Приятели обменялись рукопожатием.

– Между прочим, – сказал офицер, – на днях я видел твою приятельницу, она спрашивала о тебе.

– Обо мне?

Джеймс покраснел, догадавшись, о ком речь.

– Помнишь миссис Причард-Уоллес? Она в Лондоне. Я встретил ее на вечеринке, и она спросила, не знаю ли я о тебе. Она остановилось на Хаф-Мун-стрит, дом двести один. Загляни к ней. Прощай! Опаздываю.

Он поспешно ушел, не заметив, какое впечатление произвели на Джеймса его последние слова… Она думала о нем, спрашивала, хотела, чтобы он зашел к ней! Боги в своем милосердии снабдили его ее адресом. С гулко бьющимся сердцем Джеймс пружинистой походкой тут же направился к Хаф-Мун-стрит. Теперь толпа совсем не мешала ему. Словно охваченный неземным огнем, он шел к той, кого страстно любил, по дороге, предназначенной только для него и ведущей только к ней. Все мысли, кроме одной, исчезли: женщина, которую он обожал, ждет его, она встретит Джеймса ослепительной улыбкой, ее руки сулят ему блаженство, и наконец образ обретет плоть. И тут он остановился как вкопанный.

– Какой от этого прок? – с горечью воскликнул Джеймс.

Вдали садилось солнце, как видение любви, освещая мягким светом предвечерний город. Джеймс смотрел на закат, и сердце его наполнялось печалью: с заходом солнца умирало его недолгое счастье, удлиняющиеся тени, казалось, молчаливо вползали в его душу.

– Я не пойду, – сказал он. – Не решусь! Господи, помоги! Дай мне силы!

Он повернул в Грин-парк, где влюбленные, обнявшись, сидели на лавочках, а в ласковом предвечернем тепле усталые люди спали на траве. Джеймс тяжело опустился на скамейку, охваченный горестными мыслями.

Спустилась ночь, на Пиккадилли зажглись фонари, гул Лондона слышался особенно четко в тишине парка. Из темноты, будто глядя на сцену, Джеймс наблюдал за быстро проезжающими кебами и автобусами, за пешеходами, спешащими, вероятно, домой. Он испытал покой и облегчение, растворившись в темноте, под покровом ночи. Городскую суету Джеймс видел по-новому, отстраненно, и ему казалось, будто его уже нет среди живых. Он удивлялся тому, что люди постоянно спешат и к чему-то стремятся. А стоит ли надрываться? Парочки на других скамейках застыли, иногда мимо проходила темная фигура, печальная и таинственная.

Наконец Джеймс покинул парк, с удивлением обнаружив, что уже очень поздно. Зрители выходили из театров, Пиккадилли бурлила, радостная, шумная, беззаботная, пестрящая роскошными одеждами. Проститутки сейчас напоминали римских куртизанок, вульгарные гуляки – утонченных декадентов.

Джеймс повернул на Хаф-Мун-стрит, пустынную и тихую в столь поздний час, с болью в сердце медленно пошел по ней к дому, где остановилась миссис Причард-Уоллес. Одно окно еще светилось, и Джеймс подумал, не она ли живет в этой комнате. Какую несказанную радость он испытал бы, если бы ее силуэт промелькнул на фоне задернутой занавески. Ах, он сразу узнал бы ее! Но свет погас и в этой комнате, и весь дом погрузился в темноту. Джеймс ждал без всякой надежды… довольный уже тем, что находится так близко от нее. Он стоял там полночи, потом усталый и опустошенный побрел к своему дому.

Утром Джеймс чувствовал себя больным, удрученным и разочарованным. Голова у него раскалывалась, руки и ноги ломило. Он спрашивал себя, почему так много думает о женщине, которой совершенно безразличен, горько упрекал ее за это, как уже случалось не раз. И наконец сказал себе, что более не питает к ней никаких чувств.

– Я возвращаюсь в Литл-Примптон, – решил Джеймс. – Лондон слишком ужасен.

Джеймс не случайно чувствовал тяжесть в конечностях, ломоту и головную боль. На следующий день после возвращения в Литл-Примптон он заболел, и доктор определил у него брюшной тиф. По словам доктора, эта болезнь часто поражает тех, кто возвращается из Южной Африки. Обезумев от тревоги, миссис Парсонс и полковник послали за Мэри. Они знали, что эта девушка найдет выход из любой ситуации.

– Доктор Рэдли говорит, что Джейми нужна сиделка. Его нельзя ни на минуту оставлять одного, а я сама не справлюсь.

Мэри помялась, покраснела.

– Я хотела бы, чтобы Джейми позволил мне ухаживать за ним. Мы с вами сделаем все гораздо лучше, чем посторонняя сиделка. Как по-вашему, он не станет возражать?

Миссис Парсонс посмотрела на нее.

– Ты так добра Мэри. Своим отношением к тебе он не заслужил этого. Ты очень устанешь.

– Сил мне хватит. И я хочу помочь. Вы спросите Джейми, не откажется ли он?

– Конечно.

Миссис Парсонс поднялась к сыну, возле которого сидел полковник, задумчиво глядя на него. Джеймс лежал на спине, бледный, вялый, апатичный, и часто дышал. Время от времени его пересохшие губы морщились, словно ни на секунду не покидавшая его головная боль становилась невыносимой.

– Джейми, дорогой, – обратилась к нему миссис Парсонс, – доктор Рэдли говорит, что тебе необходима сиделка, и мы хотели пригласить женщину из Танбридж-Уэллса. Но может быть, ты не станешь возражать, если ее заменит Мэри?

Джеймс открыл глаза, блестящие, с расширенными зрачками.

– Она согласна?

– Мэри будет счастлива, если ты позволишь.

– Она знает, как трудно ухаживать за больным брюшным тифом?

– Ради тебя она готова на все.

– Тогда пусть ухаживает. – Он слабо улыбнулся. – Нет худа без добра, как говорит младший священник.

Он улыбнулся Мэри, когда она вошла, и протянул ей руку.

– Спасибо, Мэри.

– Пустяки! – весело ответила она. – Тебе нельзя говорить. И ты должен делать все, что я скажу, мне придется обращаться с тобой, как с ребенком.

Состояние Джейми не менялось, у него все так же болела голова, лицо стало мертвенно-бледным, на щеках горел лихорадочный румянец, губы посинели, предвещая близость смерти. Он все время лежал на спине с закрытыми глазами, а если открывал их, они неестественно блестели. Казалось, он видит перед собой что-то ужасное и упорно вглядывается в это.