Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– А мы и не собираемся, нам подачки не нужны! – перебил чей-то голос. – Лучше скажите, когда мы, наконец, выберемся из этой помойной ямы?

Когда Ребман это услышал, то вскочил и крикнул на всю переполненную церковь:

– Постыдитесь!

Последовало небольшое замешательство, и пастору пришлось напомнить своим согражданам, где они находятся: церковь – это ведь не кабак, даже в советской России! Но Ребман все же взял этого господина на заметку.

– Я хочу с ним поговорить, – сказал он своему соседу. – Вы его знаете?

– Да-да. Он один из тех, кто приехал в Россию в спущенных штанах и стоптанных туфлях и вдруг разбогател. А теперь, когда на все его делишки навесили замок, ни на что другое не способен, как только поносить приютившую его страну. Парвеню, с таким я за один стол не сяду! Я не сторонник нынешнего режима, но Ленин прав, когда уничтожает ему подобных. По мне, так мог бы и этого прихватить.

Под конец они еще пропели песню о Березине. Только теперь они осознали весь трагизм своего положения. Всем было очень тяжело решиться на этот шаг.

После собрания Ребман не преминул выяснить отношения с тем типом. Дождался его у выхода из церкви и сразу взял в оборот:

– Эй, братец, и не стыдно вам?!

Тот в полном недоумении:

– Стыдно? Не возьму в толк, отчего?

– От того, что вы так говорите о стране, которая вас (следует прямо сказать, к сожалению) гостеприимно встретила, прокормила и дала возможность чего-то добиться и кем-то стать!

«Братец» смотрит на него так, словно не до конца расслышал, что болтает этот «молокосос»:

– Ну вы и чудак! Скажете тоже – «дала возможность»! Если я и стал кем-то, то обязан этим только самому себе, своему швейцарскому происхождению и выучке, но никак не русским. А касательно того, что «прокормила», то, как говорится, спасибо этому дому – пойдем к другому…

– Почему же вы так долго здесь оставались, если все было так плохо?

– А почему вы, – все еще спокойно продолжал собеседник, – уезжаете, если вам здесь так нравится?

Ребман презрительно взглянул на него:

– Потому что я, судя по всему, глупец. По крайней мере, так мне сдается, когда я на вас гляжу и вас слушаю!

С этими словами он отвернулся от грубияна и пошел прочь.

Вдруг его снова стали одолевать сомнения:

«А не делаю ли я и впрямь большой глупости? Я же совсем позабыл, как живется дома, меряю все на русский аршин. Что, если, снова оказавшись там, обнаружу, что теперь я – не пришей кобыле хвост, что стал чужаком. Михаил Ильич ведь ясно сказал, когда предлагал мне место на скотобойне: «Сынок, ты уже больше не швейцарец, ты русский; и то, что тебе кажется свободой, – то есть жизнь в Швейцарии, – на самом деле клетка, тесная клетка, где все сидят друг у друга на голове и только и мечтают, как бы избавиться от ближнего. Свободным ты можешь быть только в России, только здесь можно расправить плечи и дышать полной грудью. Дома этой воли тебе не видать».

Но нужда костлявой рукой постепенно развеяла все сомнения, и он уже не мог дождаться вожделенного дня отъезда.

И вот он настал. Объявили, что на второй неделе октября, примерно через десять дней, они смогут уехать. Все, кажется, в порядке: «сибиряки» уже в нескольких часах езды от Москвы. Ленин пообещал даже фургон с продовольствием, консервами, чаем, сухарями и тому подобным и санитарный поезд вместе с персоналом и вооруженной охраной.

«Но скажите вашим людям: это поезд пассажирский, а не грузовой. Не берите с собой ничего сверх того, что берут в обычную поездку по России. Не уставайте это повторять. Подчеркните лишний раз, чтобы не пытались упаковать то, что запрещено вывозить: драгоценности, украшения, деньги и тому подобное, даже если им кажется, что все это надежно спрятано. Мы дали слово, что ничего не вывезем, и если его не сдержим, то отвечать за последствия придется тем, кто здесь остается», – приблизительно так звучали наставления на последнем собрании.

И все разбежались, чтобы уже неизвестно в который раз повторить своим подопечным заученные наизусть правила. В итоге отъезжающие прибыли на вокзал с целыми грузовиками, груженными товаром, и пришлось приложить неимоверные усилия для того, чтобы хоть какую-то часть всего этого распределить по вагонам или раздать тем, у кого было мало вещей или вовсе не было багажа.

В яхт-клубе состоялся небольшой прощальный вечер, председатель от имени всех членов поблагодарил дорогого товарища Петра Ивановича, – а он был хорошим товарищем, хотя, может, и не совершил никаких особых подвигов, – пожелал ему в будущем всего доброго, а в конце прибавил, что все они надеются, что разлука будет недолгой. А Ребман, который никогда не умел говорить перед большим собранием, молча стоял, и по его щекам текли слезы.

Потом он отправился попрощаться со своими друзьями, с семьей пастора и всеми остальными знакомыми, которые еще оставались в России.

Под конец зашел и к Михаилу Ильичу. Услышав новость, тот сначала посмотрел на него, как на пьяного. Но когда увидел, что все серьезно, сказал:

– Дезертир Петр Иванович! Поезжай домой и расскажи своим швейцарцам, как ты наблюдал русскую революцию. Скажи им, что ты не только величайший в мире слушатель, но и великий зритель!

Внезапно он крепко обнял друга, чуть не раздавив его в своих объятиях:

– Ну, поезжай с Богом!

И расцеловал в обе щеки.

И вот сегодня они уезжают.

Было восемнадцатое октября, и стояла великолепная теплая погода. В три часа пополудни все должны были быть в полной готовности к отправке на Николаевском вокзале, как говорилось в последней инструкции. У входа стоял человек с повязкой, на которой был изображен швейцарский крест, и указывал дорогу. Поскольку эшелон был очень длинным и отправлялся вне расписания, он стоял в нескольких стах метров в стороне от залы ожидания на запасных путях.

Ребман продал все, что смог, взял с собой последние оставшиеся вещи, то, что можно будет носить на работу в виноградниках в родном Клеттгау. Да еще то, что было на нем надето. К тому же, подушечку и красивый шотландский дорожный плед, который в свое время Нина Федоровна купила ему у Мюр-Мерье. Он так исхудал, что стал совсем прозрачным, хоть на весы для писем клади. Его даже сфотографировали в клубе: один из «геркулесов» взял его на руки и поднял, словно двадцатифунтовую гантель. Еще у него была с собой провизия, которую удалось раздобыть и сэкономить, не ослабнув окончательно от вечно мучившего его голода. Единственное, что он взял с собой на память, был бокал от камергера Его Величества. Все остальное ему пришлось оставить, в том числе и серебряную посуду. Он доверил ее одному из своих музыкальных друзей, – тому, у которого он когда-то выкупил сигары, – пусть остается у него; а если наступит сильная нужда или хранить у себя станет слишком рискованно, то можно будет переплавить, тогда хоть кому-нибудь будет польза.