Альберт Бехтольд - Петр Иванович

Председатель шепотом переговорил со своим соседом. Потом кивнул в сторону Ребмана.

– Хорошо, вы можете идти. Но подождите за дверью на тот случай, если вы еще понадобитесь.

Он больше не понадобился. Несколько других свидетелей вызывали повторно. Потом объявили, что заседание закрыто. И вскоре вывели Пьера Орлова, очень быстро, из одной двери в другую.

Это был последний раз, когда Ребман видел своего воспитанника.

Допрос свидетелей на этом закончился, и вскоре можно было прочесть в газетах, что Пьера Орлова освободили: государственный защитник сам об этом ходатайствовал, и теперь мальчик уехал с родственниками за границу.

Но весточку от Пьера Ребман все же получил. Через несколько недель пришло письмо из Рима, и по почерку Ребман сразу узнал, от кого оно. В письме Пьер Орлов благодарил своего бывшего гувернера за то, что тот всегда его поддерживал, как бы ни складывались обстоятельства. Ему было очень трудно принять оправдательный приговор. Он желал бы обратного: «Ведь я убил человека и виновен – и всю свою жизнь буду чувствовать себя виновным в убийстве!»

О том, что Ребман после Кисловодска бросил его, – ни слова.

Снова наступила весна, русская весна, наступила сразу, за одну ночь. Петер Ребман не был бы нормальным молодым человеком, если бы он этого не почувствовал, особенно после такой тяжелой зимы. И пускай у него не осталось ни гроша и он снова попал в долговую книгу мадам Проскуриной, он все же не голодает, и небо над головой совершенно чистое, прозрачно-голубое, так что мрачное настроение к нему больше не возвращается. Начальница «Дома» просила еще немного потерпеть: у нее такое предчувствие, что предложения работы вот-вот прольются на них обильным весенним дождем.

В воскресенье утром к чаю, как всегда, приходит Шейла. Когда выпили чай, она сказала, что теперь не скоро сможет появиться в «Доме», потому что она завтра уезжает с господами в деревню.

– Уже? – удивилась мадам Монмари, – еще ведь не время дачного сезона!

– Это ведь не я решаю, – ответила Шейла, – к тому же, они едут в имение, а не на дачу. Судя по донесениям, там все уже зазеленело.

– И куда же именно вы направляетесь?

– Пароходом вниз по Днепру, два дня пути. А потом еще несколько часов езды, имение недалеко от реки. Может быть, прогуляемся?

– Вы меня имеете в виду?

– Ну а кого же еще, вы у нас теперь единственный кавалер.

«Ах, только поэтому», – думает Ребман, и, конечно же, соглашается, даже с огромным удовольствием.

Они спускаются вниз по Крещатику к памятнику императору Александру, затем через Купеческий Сад поднимаются на Владимирскую горку. Там они присели на скамейке, и Ребман рассказал своей спутнице о трагическом спектакле, который он наблюдал отсюда несколько недель назад:

– Там, где сейчас плывет пароход, тогда перевернулась льдина! На совести Днепра уже не одна человеческая жизнь.

– И многие несбывшиеся надежды! – добавила Шейла шутливым тоном.

Ребман смотрит на нее со стороны. Только раз в жизни, еще мальчиком, видел он подобную этой девушке красавицу: то была тетя Жени, что однажды приезжала к маме на каникулы, но вскоре умерла от малокровия. Она тоже была, как Шейла – и не выскажешь, какой она была. О, если бы мне позволили погладить это лицо, только погладить!

Пока он так думал, она спросила, помнит ли он, как расспрашивал ее однажды в «Доме»?

– О чем, о влюбленных? Да! Я даже помню, что вы мне ответили: что вы еще никогда не были влюблены.

– А сейчас влюблена!

Тон, которым она это сказала, означал что-то вроде: вот теперь ты это услышал, так что можешь зря не стараться!

Да он уже давно знает! Наверное, это тот самый благородный господин, который однажды за ней приходил и о котором говорили, что он tres-tres riche [19] Очень-очень богат ( франц .) . Но теперь, когда он это услышал от нее самой, у него по телу словно разлился плавящийся лед: только теперь он почувствовал, как же она ему нравится.

– О! Как же это, наверное, прекрасно! – только и смог он из себя выдавить.

Шейла посмотрела на него так, будто он спросил, больно ли это, когда у тебя сердечный спазм:

– Я не знаю.

И после паузы, видя, что Ребман ничего не говорит, она добавила:

– У меня такое чувство, что мы больше никогда не увидим друг друга.

И не дождавшись ответа, попросила:

– Не сможете ли вы доставить мне радость и придти сюда завтра, чтобы помахать мне на прощанье. Пароход отплывает в полдень.

– Непременно, с удовольствием! – ответил Ребман.

– Ну что, пойдемте? Становится холодно.

Дни после отъезда Шейлы стали для Ребмана самыми ужасными из всех, что ему пришлось пережить в России. В нем проснулась настоящее чувство, любовь мужчины к женщине. И проснулась эта любовь с такою же силою, как днепровские воды от ледохода. И была так же безжалостна. Он чувствовал себя тем человеком в санях, которого несло течением и которому никто уже не мог помочь.

Он не пошел помахать ей на прощанье с Владимирской горки, только вышел на улицу и сразу же возвратился к себе:

«Я не могу, просто не могу! Когда другой стоит с нею рядом! И это последний раз, когда я ее вижу. Она ведь сама сказала, что мы больше не свидимся. Быть может, она скоро выйдет замуж».

Неделю он ни с кем не разговаривал. Однажды после ужина он вышел на улицу. Просто не мог оставаться в «Доме» и слушать эту пустую болтовню. «Они еще чего доброго начнут любопытствовать, что со мной происходит».

Штеттлер тоже вышел за ним. Прежний товарищ объявился снова: ему нужно было, как он выразился, несколько недель побыть в тени, чтобы умерить свой революционный пыл. Мадам Проскурина, как всегда, права: он так и не научился держать язык за зубами.

На дворе тепло, настоящая весна, ею пахнет везде, на каждом шагу, даже в домах. Они идут привычной дорогой, словно просто вышли за покупками. Минуют табачный киоск, где Ребман впервые демонстрировал свои познания в русском языке, памятник Столыпину… Если бы у Ребмана не было так тяжело на душе, он бы сейчас посмеялся своему воспоминанию о том, как он, проходя здесь в жуткий холод, подумал, что мало удовольствия стоять на постаменте в любую погоду, да еще после того, как тебя застрелили!

Однако сегодня ему не до Столыпина: он думает только о той, которую унесли от него днепровские воды, прибойной волной разбив ему сердце. Он может сколько угодно пытаться думать о чем-нибудь другом, но эта давящая боль с левой стороны груди не стихает ни на миг. Когда-то он читал, что от любви можно испытывать острую физическую боль. Известно же выражение «болит сердце». Но никогда прежде он сам не испытывал этой боли. «А что если я совершил ошибку, не послав ей прощальный привет с этой кручи? Ведь она просила об этом! Похоже, я поступил не по-рыцарски. Не ее вина, что ее сердце принадлежит другому. Но и я не властен над своим чувством!»