Альберт Бехтольд - Петр Иванович

Он тяжело вздохнул. Потом вслух сказал самому себе:

– Все-таки хорошо, что я ей ни в чем не признался!

И через несколько шагов заговорил снова:

– Как же это неловко, когда признание готово сорваться с уст – и тут любимая объявляет, что отдана другому. Девушка с добрым сердцем, по крайней мере, пожалеет тебя или хоть разделит с тобой эту неловкость. Кажется, нужно было, несмотря ни на что, открыть ей своей сердце! Тогда она поняла бы меня и иногда вспоминала бы о том, кому некогда была так дорога. А мне это послужило бы лучшим утешением!

Тут отозвался Штеттлер, о котором Ребман совсем позабыл:

– Ты ей уже написал или все еще думаешь?

Ребман вздрогнул, его застигли врасплох:

– Написал ли я? Кому?

– Кому же еще? Думаешь, что все вокруг слепые и ничего не замечают?

Ребман поначалу не говорит ни слова. Только когда они дошли до памятника императору Александру, он наконец откликнулся:

– Зачем писать? У нее ведь есть…

– Да, конечно… Что ж, тогда я не скажу больше ни слова. Подумать только – самая красивая и смелая девушка из всех, что я знал! Мне ведь известны люди, которые бы многое отдали за то, чтобы только сходить с нею в синематограф. Эх ты! Я даже и вообразить не мог, что ты такой простофиля. Даже не напишешь?

Тут Ребман пришел в себя:

– Да я ни за что не поверю, что Шейла Макэлрой сделала меня своим избранником! Нет, я решительно отказываюсь верить! Почему именно я?

– Этого я тебе сказать не могу. Да она и сама, наверное, этого не знает. В таких случаях не бывает «почему»: просто так случилось – и все тут! О Боже мой!

– Но тогда зачем же она меня оттолкнула в тот вечер, когда я хотел ее пригласить в театр, и сказала, что занята?

– По одной простой и даже очень благородной причине: она не хотела, чтобы ты на нее тратился. А заплатив за себя сама, она бы тебя обидела. Вот в чем причина – другой у нее не было. Но именно ты ее избранник. Спроси у мадам Проскуриной, если мне не хочешь верить.

– Мадам Проскуриной? Да брось ты!

– Да, мадам Проскуриной все известно. Это она и аз многогрешный утешали Шейлу в тот самый вечер. Она потом вернулась, после того как ты решил, что она ушла с другим. Она была просто в отчаянии! Ты ее даже домой не проводил, надел свою шляпу – и только тебя и видели. Я вынужден был сказать, когда услышал от нее, как все было, что ты, и вправду, бессердечный тип!

Ребман так и остался стоять на месте. Он побелел.

– Бессердечный тип! Да если бы ты только знал!..

– Так напиши же ей! Если это еще может что-то изменить. Такими девушками не разбрасываются. Отправляйся немедленно.

Ребман помчался обратно в «Дом». Попросил у мадам Проскуриной адрес Шейлы.

– Ну, теперь пишете! А то хоть слово сказать, так вам куражу не хватало. Тоже мне, герой выискался! – отчитала его маленькая начальница, но адрес все же дала.

Ребман тут же отнес письмо на почту: не бросил в почтовый ящик, что висел внизу на столбе перед «Домом», а побежал на почтамт, который, впрочем, тоже был поблизости – на Крещатике.

Когда он листает страницы памяти, он просто замирает от мысли о том, что стоило ему тогда на Владимирской горке только руку протянуть…

Вдруг перед синематографом на другой стороне улицы он видит… Но этого не может быть! Шейла! Ведь она… Но это ее пальто! О, если бы только это была она, Шейла!!!

Он перелетел через бульвар, чуть не попав под трамвай. И когда он прибежал, то увидел, как голубое пальто исчезает за дверьми синематографа.

Что же теперь делать? Денег, чтоб купить билет и войти следом, у него нет, а слоняться по фойе долгих два часа, он не решился. Ничего другого не остается, как ждать снаружи, пока закончится сеанс:

– Если бы это была Шейла! Только бы это была она!

Но это не она. Девушка в голубом пальто, которую Ребман наконец отыскал в огромной толпе, была совершенно незнакомой.

Вот и май наступил, а вместе с ним и то празднество природы, которое этот сумасшедший месяц устраивает везде, куда бы он ни пришел, увлекая праздником всех и каждого. Все стоит в цвету. Все оделось в белые одежды. Только предприятие в киевском «Швейцарском Доме» никак не хочет расцветать, по крайней мере, для Петера Ребмана. На гувернанток до десятка запросов, а на него – ни одного. Просто заколдованный круг!

Но потом вдруг словно все хляби русского неба разверзлись, и рабочие места весенним ливнем пролились на ошалевшего швейцарца. В один день – три предложения. На следующий – уже пять. А в конце недели мамаша Проскурина возопила:

– Вот если бы вас можно было разделить на двадцать кусочков, каждый из которых что-то бы из себя представлял!

Они уселись и начали с помощью мадам Монмари сортировать предложения. Та сразу выносит приговор:

– Нет, мадам Проскурина, это не годится: за семьдесят рублей мужчина, пользующийся таким огромным спросом, никуда не поедет, тем более в Бердичев!

– А тут вот еще: не хотите ли присмотреть за трехлетним? Да еще и в захолустном поместье?

– Нет, – отвечает Ребман, – там снова начнут морочить голову, а мне теперь это меньше всего нужно!

Пока они так перебирают харчами, звонит телефон.

– Хорошо, Вера Ивановна, сейчас же к вам кого-нибудь пошлю! – слышен ответ мадам Проскуриной. И вот она уже снова в гостиной. – Ну и дела! Если бы у меня еще были люди! Вот, сходите посмотрите! Мне кажется, это лучшее из всего, – и она протянула Ребману записку.

– И куда ехать?

– В Брянск Орловской губернии. Знаменитый промышленный центр. Огромные сталелитейные заводы, производство пушек, богатые люди, половину года проводящие в путешествиях. Это то, что вам нужно! Отправляйтесь сейчас же: это на Подоле, у родителей госпожи Ермоловой.

Ребман еще ни разу не был на Подоле, в портовой части Киева на берегу Днепра, где жила беднота и евреи. До этого он только обозревал Подол с высоты Владимирской горки. Захудалое предместье, думал он, проходя по пыльным улицам среди низких домишек и видя полный беспорядок вокруг. «И здесь проживают родители моей будущей благодетельницы?! Что же это за люди?» – все спрашивал он себя, пока искал дом номер три, который значился на его листочке.

Ему открыла молодая девушка: не он ли господин из «Швейцарского Дома»? Сестра сейчас придет.

Она провела Ребмана в крохотный салон с красной плюшевой мебелью и истоптанным ковром.

«Сестра, сказала она. А сама-то хорошенькая. Если мадам тоже такова…»

В этот миг распахнулась дверь. Вошел коротышка в сером учительском кепи и с лицом таким плоским, словно его придавили к стенке. А за ним – три красавицы, все – еще молодые дамы.

– Ермолов, – представился мужчина.

«И как он оказался среди таких женщин, или как оказались они рядом с ним?» – гадает Ребман.