Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– Хорошо, Сережа, завтра увидим!

Все поднялись и пошли в детскую. Няня как раз молилась с малышом. Тот в ночной рубашке уже почти засыпал на молитвенной скамье, но сложив ручки, что-то бормотал, повторяя за толстой Няней. Когда он заметил, что кто-то вошел, он тут же широко распахнул глаза и завопил, чтоб все вышли, а то не станет молиться!

Мать возразила:

– Ну, тогда мы все уходим. И Няня тоже!

И тут Ребман убедился, что действительно есть русские дети, которые к няне привязаны больше, чем к собственной матери: малыш начал горько плакать, да так, словно его внезапно укололи острием ножа. Нет, Няня пусть останется: все другие пусть уйдут, но Няня пусть останется с ним! Мамину руку он оттолкнул кулаком: он хочет Няню, чтоб с ним осталась «няяя-няяя»!

В соседней комнате Сережа сидит за столом и учит что-то по чтению.

– Можно мне еще придти к вам в столовую, когда я закончу готовить уроки? – спросил он у матери.

– Спроси у Месье.

– Месье, их кап , можно? Битте-битте !

На этот раз господин гувернер ответил твердо и по-немецки:

– Сережа сделает все уроки; потом придет пожелать нам покойной ночи!

– И там останусь? Послушать, как вы рассказываете?

– Да. Завтра. Может быть.

Посреди ночи Ребман проснулся: в дверь стучали. Когда он открыл, перед ним стоял Сережа в ночной рубахе и босиком. Тоном раскаявшегося грешника он пролепетал:

– Месье, пожалуйста, простите, я больше не буду так себя вести!

С этими словами он потянулся всем лицом к Ребману, чтобы помириться чисто по-русски, святым целованием.

Пока Рольмопса нет дома, жизнь напоминает сказку: прямо как на каникулах, мальчик, словно маленький божок, а все вокруг – как птицы в конопле, целый день не слышно ничего, кроме смеха и пения.

По утрам, пока Сережа занимается с русским учителем, Ребман сидит с Няней в саду и помогает ей с малышом.

Первым делом она выяснила, православный ли он. Услышав ответ, только покачала головой. Так же она делала при ответах Месье на все другие вопросы: есть ли у швейцарцев царь? как велика их столица? и так далее. Поле ответов ей не оставалось ничего другого, как только качать головой.

– И что же это за страна такая?! Не хотела бы я быть там погребенной!

Тогда Ребман сказал, что настал его черед спрашивать, и он хотел бы знать, известно ли Няне, как зовут царя, что в Петербурге сидит?

Она посмотрела на него удивленно:

– Как его могут звать? Царь-батюшка он, благодетель наш, это имя знает каждый ребенок. А что, Месье даже этого не знал? Немецкий кайзер – у того есть еще и другое имя, его зовут Вильгельм. Но нашему царю это ни к чему!

– Но у вас же есть имя? – не отставал Ребман.

– Ясное дело, еще чего не хватало!

– И какое же оно?

– Ирина Миколаивна, – гордо ответила Няня. – Красиво, правда?

– Да, еще как! Такое же красивое, как его обладательница! А что, правильно говорить Ми-ко-ла-ив-на? Я думал, что это от имени Николай.

– Ну да, Миколай, я и говорю, так звали моего батька.

Потом она начала рассказывать о семье Ермоловых. Но Ребман ее перебил, когда заметил, что она все перемешала и путается.

– Как давно вы здесь?

– Почитай, двенадцать годков. Как они поженились. Насмотрелась же я тут всяких дел, Господи Боже ты мой!

– Почему же она пошла за него?

Няня всплеснула руками:

– Пошла? Да это не она за него пошла, а он ее взял: выторговал он ее, как вещь на базаре. Вы видели ее мать в Киеве? Она курит трубку и сигары, словно немец!

– Вот как? А я думал, она пошла за него из-за родимого пятна на лице, потому что никто другой не сватался.

Няня снова вскинула руки:

– Хорошо родимое пятно! Она его тут, в этом доме заполучила! В ночь, когда они вернулись с бала. Они тогда были года два как женаты. Это «родимое пятно» от бутылки соляной кислоты, которую ей вылила в лицо эта злодейка проклятая. Не отскочи она сразу, была бы теперь совсем слепая, а так только наполовину. Вы не заметили пятна на ее левом глазу?

Ребман так и окаменел на месте:

– Соляную кислоту? Вылить в лицо? Что же это за женщина?

– Я не сказала женщина, она не достойна так называться! Злодейка, сказала я. Горничная она была, девка дворовая. А он с ней спал, дитя прижил, через год после свадьбы, бесстыдник! И той пришлось поскорее отсюда убираться. «Или она, или я!», – сказала Вера Ивановна. И тогда он все же решил в пользу собственной жены. И вот тогда, как уже сказано, все и случилось. Она поджидала их у ворот, когда они подъехали на извозчике – тогда у них еще не было своего экипажа. И пока он отпирал… Я и теперь слышу этот страшный крик: дело было как раз под моим окном.

Позже, когда ей уже нечего было рассказывать, господин прецептор учил Ирину Миколаивну французскому. Сперва он думал, что лучше ей выучиться по-немецки, это скорее пригодится. Но она энергично замотала головой: об этих немецких варварах она и знать ничего не желает, а хочет научиться по-французски: если его знать, то ты уже дама!

Дело, однако, совсем не пошло, она была даже не в состоянии произнести само слово «французский», а говорила по-своему – «хвранцуски». Ребман испробовал все подходы и методы, действуя с помощью слов, которые известны каждому русскому. Он полагал, что каждый человек может сказать «картофель», «кофе» или «Шафхаузен». Но Няня всегда выговаривала: «картохвель», «кохве» и «шахваузен».

– Ну, я ж и говорю, – добавляла она после всех исправлений Ребмана.

Только о последнем слове она хотела знать, что оно означает. Тут Ребман от отчаяния выдумал, что «шахваузен» – это сорт швейцарского шоколада. Но потом опомнился:

– Нет, Няня, это мой родной город! Там однажды побывал даже царь Александр, и город ему так понравился, что он перед ним снял шляпу!

Дальше этого их занятия не продвинулись. Однако малыш Дуся получил от них хоть какую-то пользу. Однажды, сидя за чаем, они вдруг услышали от него:

– Бужу [21] Имеется в виду «Bonjour» ( прим. переводчика ). , Месье, бужу, Баба!

Но скоро небо над домом затянуло тучами. Однажды вечером сообщили: в субботу Василий Василии прибудет домой! И от этого все перевернулось, как на прекрасном празднике от налетевшей грозы. От одного звука этого имени весь милый уют улетучился: все уныло бродят по дому, как побитые собаки, а Сережа снова повернулся к близким своей неприглядной стороной:

– Ich Papa alles sagen! Я все скажу Папе! – всякий раз грозится, если ему что-то не по нраву.

Сначала все выглядело не так уже и страшно, маленького коротышку в пенсне было не видно и не слышно. Он все время проводил в своем бюро, если случайно пройдешь мимо, через открытое окно слышно, как он торгуется с приказчиком, или ведет переговоры с лесопилкой, или говорит с кем-то по телефону. Выходил он из бюро, только чтобы поесть и поспать. Маленькими, но очень твердыми шажками он входил в зал, крестился, заправлял салфетку за ворот и начинал сербать и чавкать. Говорил он только при необходимости, но всегда вежливо, к жене обращался ласково «Верочка» и таким тоном, словно спрашивал разрешения. Если бы не «родимое пятно», то все выглядело бы полной противоположностью тому, что рассказывала Няня. Разговаривал он больше со старшим мальчиком, на младшего почти не обращал внимания: только потреплет по щеке, когда тот хочет с ним поздороваться. Но было очень заметно, что центром внимания являлся для него старший. Он расспрашивал сына, чему он научился, каковы его успехи, прилежен ли он в занятиях.