Альберт Бехтольд - Петр Иванович

Когда он в понедельник утром позвонил дантистке, то узнал, что она на выезде в деревне и вернется только к вечеру.

Она вернулась около пяти. И тут все прояснилось: у Ребмана воспаление корня, прекрасную коронку надлежит снять, зуб снова вскрыть и еще раз обработать. Процедура займет уже не неделю, а почти месяц.

– Поделом же вам! Не захотели меня слушать – вот вам и наука!

– Зима в этом году поздняя, – сказала Вера Ивановна, ставя утром на стол последнюю розу из сада. Но это и большая удача, если подумать о бедных солдатах, вынужденных мерзнуть в траншеях и окопах. Вы уже были на артиллерийском стрельбище? Митя же вас приглашал.

– Одному мне не хотелось бы идти, – говорит Месье. – Пойдемте-ка вместе!

– Согласна. На этой же неделе и сходим.

Ребман рад, что снова хоть что-то происходит. Мальчишка с тех пор, как стало прохладней, вообще не желает выходить из дому, не говоря уже о том, чтобы сбегать на речку искупаться. Сначала, сразу после Крыма, они еще продолжали купальные традиции на брянской «купальне», маленькой, наполовину затонувшей в реке бревенчатой избушке, в которой и двоим-то тесно. Ребману было невероятно важно сохранить свой красивый шоколадный загар, и он после купания лежал на скамейке под сентябрьским солнцем, которое не печет и не красит ничего, кроме листьев на деревьях. Ему вообще уже надоело сидеть в этой дыре, все время он вспоминал о чудных днях на берегу Черного моря: о жарком солнце, свежем воздухе, веселых вечерах и полной свободе, которыми они все там наслаждались. Теперь же он жил снова, как в клетке, особенно когда хозяин дома и домочадцы понуро бродят вокруг, словно их всех укоряет совесть. А он нынче больше дома, чем в отъезде, наш Рольмопс. Никто у них теперь не бывает, кроме гостей из соседнего монастыря: как-то утром явились монахи, Ребмана об их визите даже не предупредили. Он вообще еще лежал в постели, когда в салоне начали петь ектении. Сначала Ребман подумал, что это граммофон – но кому же придет в голову в пять утра заводить его?! И когда учитель быстро прошмыгнул в ванную, он увидел, что служилась настоящая ранняя литургия, на которой присутствовали все домашние, даже Вера Ивановна, которая никогда не ходит в церковь. Все стояли перед импровизированным алтарем со свечами и иконами; монахи с длинными вьющимися волосами и бородами пели хором, дьякон служил, а Сережа и хозяин в белых рясах прислуживали.

Всю эту картину Ребман охватил одним взглядом, и в его душе возникло знакомое уже чувство протеста: если с ним не считаются, то он просто умывает руки.

Отправился завтракать, сел за стол и начал есть, в то время, как все остальные в салоне – дверь туда была открыта настежь – все еще молились, пели и крестились. И когда он увидел, что никому до него нет дела, то вернулся к себе в комнату, открыл томик Вольтера и стал читать. Пройдут годы, и он готов будет многое отдать за возможность побывать на русской домашней церковной службе. Теперь же он смеется над всеми этими фокусами: и над Сережей, и над хозяином, переодетыми в «ночные сорочки».

Пока он так сидел и читал, пение приближалось, двери распахнулись, и вся компания ввалилась к нему: впереди дьякон с кадилом, за ним – монах с иконой и все остальные, вплоть до кухарок, кучера и сторожа.

То ли под влиянием Вольтера, то ли присущего ему самому протестантского духа, который подобных вещей не приемлет, то ли того и другого вместе – но он остался сидеть и смотреть на эту процессию с деланной улыбочкой.

Тут хозяин заорал, словно фельдфебель:

– Вста-а-ать!

Это прозвучало из уст этого всегда подчеркнуто вежливого господина настолько сильно, что Ребман вскочил как ошпаренный и продолжал стоять навытяжку, как провинившийся школьник.

Позже хозяин извинился перед Ребманом – да, именно так, а не наоборот – за то, что он накричал на него, это ведь не полагается. Но в тот самый миг, когда Ребман хотел сказать, что это ему следует извиниться, в его голове пронеслось: «Это не по своей воле, это все Вера Ивановна…!» – и он просто кивнул головой, так ничего и не ответив.

Потом к обеду монастырской братии подали рыбу. Но для Ребмана это не годится, он к рыбе даже не притронулся. Вера Ивановна делает знак Сане, которая их обслуживала, и что-то шепчет той на ухо – и через минуту Саня поставила перед Месье отдельное блюдо, на котором красовался золотисто поджаренный венский шницель.

– Он не ест рыбы! – громко объявил один из монахов.

– И у него еще золотой зуб! – заметил в ответ другой брат.

Но отец дьякон строгим взглядом дал им понять, чтоб они вели себя потише. Тут они повесили головы и снова начали жевать.

А теперь они едут на артиллерийское стрельбище. Павел запряг тройку, а Вера Ивановна вручила Ребману фотоаппарат.

– Вы думаете, что это не запрещено во время войны?

– Если с нами Митя, то можно.

Теперь Месье снова в полном порядке. Его золотой зуб снова на месте, и он возомнил о себе невесть что. По утрам и после каждого приема пищи он полирует свой зуб носовым платком. Когда он открывает рот, зуб сверкает, как восходящее солнце. Даже Кукла, миллионерша, уже прознала об этом зубе, и пригласила Веру Ивановну к себе на чай, чего до этого никогда не случалось, приказав ей привезти с собой «золотого немца».

Но Вера Ивановна теперь совсем не та, что прежде, словно ее что-то гнетет. Ребман не раз уже наблюдал, как она мечется по салону, словно зверь в клетке. И если кто-то приходил с визитом, то она или отсылала гостя, или сама уходила в спальню и там запиралась, не показываясь весь день.

– Что это с ней? – спросил Ребман Няню. – Она чего-то боится? Что брата отправят на фронт?

– Да, и этого тоже, но главная причина в другом. Пришло время, когда та злодейка свое отсидела и вот-вот выйдет на волю. Вот она, бедняжка, и боится, что опять случится что-то недоброе.

Однажды во время очередного «приступа» – Вера Ивановна снова целый день пролежала в постели – Няня после еды при всех обратилась к хозяину:

– Василий Васильевич, подумайте о том, что станет с вашим домом, если нам придется увезти отсюда Веру Ивановну, – никто больше не переступит и порога этого дома, никто!

Она сказала это совершенно просто, без обиняков, и хозяин не решился возразить ни слова.

Когда он уехал на несколько дней, Вере Ивановне стало получше. Она снова встала, смеется, острит и танцует.

В один из таких вечеров все сидели в столовой, завели граммофон, никто и не думал ни о чем – Вера Ивановна вдруг вскочила и стала носиться по комнате с криком:

– Это она! Она ходит вокруг! Я ее слышу!

Сестра сразу же молнией кинулась к ней:

– Верочка, дорогая, во всем доме нет никого, кроме нас, а мы ведь тебя так любим!