Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– Выкупили?

– Да, она их у меня же и покупала на свадьбу около двенадцати лет назад.

– Это курьез, но я уверен, что видел именно эти серьги на одной особе.

– Возможно. Но это довольно редкий экземпляр.

Ребман выдержал паузу. Затем сказал:

– Позвольте еще вопрос. Простите мою возможную бестактность, но…

– Да спрашивайте же!

– Эта ваша клиентка из Москвы?

– Нет. Из Брянска.

– Очень красивая дама… С родимым пятном вот здесь…

Ювелир понимающе улыбается:

– Я вижу, что вы ее знаете. Да, это Вера Ивановна Ермолова.

– Неужели ей приходится продавать свои бриллианты?

– Для брата, которого отправили на фронт.

– На фронт? Дмитрия Ивановича?! Когда это было?

– Подождите, я вам сейчас точно скажу. Это было… Восемнадцатого декабря.

И вот Ребман все узнал: через десять дней после того допроса Вера Ивановна проводила своего любимого, больного туберкулезом легких брата Митю на фронт, на верную смерть. И все только потому, что он позволил Ребману сфотографировать их перед той злосчастной пушкой на брянском полигоне!..

Воскресным утром в середине января, около половины одиннадцатого, из Московской протестантской церкви вышла группка пожилых женщин. Как всполошившиеся куры, бегут они вдоль снежной стены, отделяющей тротуар от остальной части улицы. Вид у них такой, словно они пришли сюда, чтобы посмотреть, как весь мир взлетит на воздух, и они все, разумеется, тоже.

Одна кудахчет:

– Но это же ужасно, под такой аккомпанемент петь просто невозможно!

Другая, кажется, придерживается того же мнения. Хотя ее слова трудно разобрать, голос, жестикуляция и покачивание головой явно указывают на то, что она полностью согласна с товаркой.

Вот из церкви вышел элегантный молодой человек, судя по всему, русский: в высокой узкой персидской шапочке, с меховым воротником на черном зимнем пальто с польскими пуговицами, в полосатых брюках, медвежьих рукавицах – в общем, при полном параде. Большими быстрыми шагами он, минуя столпившихся дамочек, переходит на другую сторону бульвара, где должен вот-вот появиться трамвай под литерой «А», идущий в сторону центра города. Но трамвай всегда заставляет себя ждать, особенно когда спешишь, – ох уж эти окаянные московские трамваи! Всегда у них что-то ломается. Все время что-то стучит и дымится. И вот уже от десяти до двадцати переполненных людьми вагонов выстроились один за другим и не могут двинуться дальше.

Нетерпеливо, словно конь, несколько дней не покидавший стойла, топчется молодой человек на и так уже истоптанной трамвайной остановке. Переминается с ноги на ногу. Колотит онемевшую от холода спину. Прикрывает уши. Он чуть было не отморозил их прошлой зимой в Киеве, и теперь ему приходится за ними следить, особенно когда столбик термометра опускается. Сегодня в пять утра было тридцать четыре градуса ниже нуля – разумеется, по шкале Реомюра [22] Соответствует -42,5 по Цельсию. , – доложил церковный староста.

Вот и еще одна русская зима наступила. Не успел выйти из дому, а воротник уже весь в сосульках. Каждый вдох как нож в грудь. И снег скрипит под ногами. А больше ни звука не слыхать, как будто миллионный город вымер. Даже трамвай едет тихо, словно сани между снежными насыпями. А когда выйдешь вечером, все кругом сверкает и блестит так, словно феи рассыпали звезды небесные над «матушкой Москвой».

Тем временем дамочки исчезли в направлении «Швейцарского Дома», располагавшегося, по московским меркам, неподалеку от протестантской церкви.

«Что это они прицепились? – ворчит молодой человек себе под нос. – Я же не виноват, что франкофоны [23] Здесь – франкоязычные швейцарцы ( прим. переводчика ). поют в церкви, словно несутся галопом. Я и пастору говорил, что не в состоянии выполнять обязанности органиста».

Но пастор только и сказал:

– Пустяки, конечно же, вы в состоянии! Этого еще не хватало, чтоб швейцарский учитель не сыграл пары хоралов на органе, это же даже ребенок может! Как раз и попробуете в следующее воскресенье.

И Петеру Ребману ничего не оставалось, как согласиться. Он же не мог жить и столоваться в доме пастора, при этом ничего не делая для церкви.

Хотя он всего этого вовсе не хотел. Пастор сам напросился. Два-три раза приходил он к Георгию Карловичу, у которого Ребман смог оставаться первые несколько недель после своего вынужденного отъезда из Брянска, и не успокоился, пока Ребман не пообещал ему, что придет в церковь и затем останется отобедать.

Увидев этого господина впервые, он принял бы его за кого угодно, только не за пастора: элегантный, высокий, светлоусый и светлобородый господин, «высокий ученый лоб» и громкий голос. Тем не менее, именно это и был московский пастор, человек, известный на всю Россию тем, что не боялся никого, даже самого «всея Руси самодержца».

– Так, значит, в следующее воскресенье и приходите! И потом оставайтесь, у нас как раз хорошая комната свободна! – сказал он.

Но Ребман не хотел.

– А хозяйка, что она за птица? – спросил он у Георгия Карловича.

– Кто, попадья? Такая решительная. Не со всяким станет семечки лузгать!

Тон, которым это было сказано, и слово «попадья» стали для нашего недоверчивого клеттгауэрца еще одной причиной, чтобы отказаться от этой мысли. «Кто знает, может случиться продолжение кисловодекой эпопеи», – подумал он. К тому же, профессор еще добавил несколько подробностей, которые Ребмана отнюдь не вдохновили, скорее даже наоборот:

– Она русская.

– Русская? Жена пастора протестантской церкви?

– Да, русская. Это не всем пришлось по душе. И она не говорит по-швейцарски. Мы ее не очень-то приветливо встретили в нашей общине: по крайней мере, половина прихожан считала, что швейцарский пастор должен взять и жену-швейцарку; кандидаток было больше чем достаточно. Ну и так далее и тому подобное, как это среди людей принято…

В понедельник пастор, Павел Иванович, явился снова, и уже не давал Ребману покоя:

– Так приходите же! Вам у нас точно понравится. Все будут рады. И место работы мы вам подыщем!

«Ну, так и быть, схожу посмотрю, от этого еще никто не умер, я же всегда могу сказать нет, если не подойдет», – подумал Ребман. Вслух же произнес:

– Хорошо, договорились, в следующее воскресение буду у вас.

И он пришел. Сначала, конечно, как полагается, в церковь, но наверх, к органу, где играл старый и, судя по всему, очень опытный органист. Когда служба окончилась, Ребман с ним перемолвился несколькими словами, из чего узнал, что он бывший органист церкви Петра и Павла, тот самый, о котором ему рассказывала жена Георгия Карловича. В свое время русские арестовали его и вместе с другими немцами сослали в Сибирь. Старик так тяжело это пережил, что, кажется, так и не смог оправиться: