Альберт Бехтольд - Петр Иванович

– Боже ты мой, где ж вы этому научились?

– Научился? – кричит своим надтреснутым голоском старик. – Я вообще нигде не учился, не было такой возможности!

И настройщик рассказал Ребману свою невероятную историю:

Он вырос в поместье, где-то в глуши Тверской губернии. Его отец крестьянствовал, имел молочное хозяйство. Бывший швейцарец, из кантона Люцерн:

– Да-да, и во мне течет швейцарская кровь! Мой дед с наполеоновской армией отправился в Россию, попал здесь в плен. Отморозил обе ноги. Я еще его застал прыгающим на двух костылях. Когда хозяин поместья увидел, что я люблю музыку и имею способности, он разрешил мне присутствовать на уроках музыки у его детей. Но я скоро превзошел их, хотя начал учиться позже. В конце концов, хозяин порекомендовал меня Рубинштейну, чтобы я мог…

– Вы учились у знаменитого на весь мир Рубинштейна!

– Нет, не у Антона, у его брата Николая, который тогда был директором Московской консерватории, в те годы, когда Чайковский в ней ушился. Видели рояль там, в салоне? – он указал большим пальцем в сторону квартиры пастора. – Это его концертный рояль. Так я, значит, поехал в Москву, и отец со мной – и сыграл знаменитому Рубинштейну. Как я боялся, можете себе представить.

– Сколько же вам было лет?

– Еще и тринадцати не исполнилось. А я, вдобавок, был еще очень маленького роста и такой застенчивый. Я казался себе муравьем перед огромным Голиафом. И у меня подкосились ноги. Профессор так отделал меня, да не наедине, а… – и тут он употребил русское слово, которое нельзя ни повторить, ни перевести, – перед всем классом! «Мадмуазель Арнольд! Ну же, мадмуазель Арнольд!» – кричал он мне каждый раз, когда я не колотил по клавишам, как кузнец. Короче говоря, я не только ничему у него не научился, но даже разучился играть и позабыл все то, что уже умел. И вот теперь я настраиваю фортепиано и органы и еще и приторговываю, чтобы заработать себе на жизнь.

– Инструментами?

– Да-да. Дома у меня есть несколько прекрасных инструментов. Заходите как-нибудь взглянуть. У меня даже есть орган, – он засмеялся, – не такой большой, как этот, но зато мой! Приходите же, я буду рад!

Он дал Ребману адрес, и, поскольку тому особенно нечем было заняться, кроме как подготовкой к предстоящему в воскресенье дебюту на органе, Ребман отправился с визитом в один из ближайших дней после полудня. Целую вечность пришлось ему искать, пока он наконец не набрел в одном из самых дальних переулков на Покровке на старинную, совсем покосившуюся избенку, в которой, казалось, могли ютиться разве что мыши да крысы.

Внутри «лавки» вид едва ли лучше: дырявый, истертый, неровный пол, потолок почернел от табачного дыма: он ведь курил беспрерывно, этот Арнольд, даже в церкви не мог остановиться, да еще и махорку, траву, по сравнению с которой «Мэрилэнд» пахнет просто как розы. Вдоль стен хибары разместились несколько старых фортепиано, гармониум, а в нише – настоящий маленький орган.

– Ах, как это мило, что вы зашли, – говорит старик, наскоро вытирая пыль с органной скамьи. – Мягких кресел в моем кабинете не найдется. Затем он подошел к двери и прокричал, как охрипший петух:

– Акулина! А, Акулина, куда ж ты запропастилась?

Когда он прокричал еще три-четыре раза, где-то далеко в глубине отворилась дверь, и послышался такой же заржавелый голос:

– Что прикажете?

– Поставь самовар!

И через четверть часа она появилась, старая Акулина, которая выглядела так, словно она именно для того и появилась на свет, чтобы жить рядом со старым Арнольдом, среди еще более старых, чем он сам, фортепиано. Входит, ставит самовар прямо на органную скамью. И двое соотечественников садятся справа и слева от самовара и пьют чай на русский манер: выливая из стаканов в блюдце, которое держат тремя пальцами. Кусочек сахару при этом держат во рту – и довольно прихлебывают.

Ребман спросил у хозяина, как идет его дело.

– Отлично, – прохрипел тот в ответ, – одна генеральша была на волосок от того, чтобы стать моей клиенткой, на тот самый волосок, на котором я вот уже более семидесяти лет сам подвешен…

Он подошел к фисгармонии, что стояла у стены напротив:

– Как вы думаете, что это за инструмент?

Ребман вздохнул:

– Если это не «Кюхлеркомод», наподобие того, что стоял в нашей деревенской церкви…

– Что же это за марка?

– Я и сам толком не знаю. Я тогда не обращал никакого внимания на подобные вещи. Но у него внутри было нечто вроде музыкальной шкатулки…

Старик аж подпрыгнул:

– Ну, тогда вам в вашем Кирхдорфе очень повезло, у вас была фисгармония Мустеля! Это сегодня в России самый искомый инструмент. И у меня он есть! Вот он стоит перед вами!

Он просто сияет: его инструменты, похоже, заменили ему детей:

– Надеюсь, ваш кирхдорфский органист умел как следует на ней играть, иначе это было бы просто грешно и обидно за такой чудный инструмент. Скажите же, как он звучал?

– Как кошка, которой прищемили хвост. Люди просто затыкали уши. Меня до сих пор передергивает, когда я об этом вспоминаю.

– Тогда он просто был простофилей, ваш органист. Если этот инструмент понять, ничего более прекрасного в мире не сыщешь; что до меня, то он в десять раз лучше того органа, что у вас в Трехсвятительском переулке, пусть у него и три мануала.

Он сел за инструмент и начал на нем играть, все на память. И снова Ребман про себя подумал: в этом человеке пропал гений. Вот он переключил регистр, и к обычному звуку фисгармонии добавилась тонкая музыка металлического язычка – такой прекрасный, прямо ангельский голос. Это, действительно, как Арнольд потом объяснил Ребману, были тонкие язычки, которые, как на фортепиано, соединены с клавишной механикой. Это называется перкуссией и может использоваться как в комбинации с другими регистрами, так и как самостоятельный тембр.

– Да-да, – отвечает со своей скамейки с блюдцем в руках Ребман, – особенно когда играет такой мастер, как вы. Но самый заурядный…

– Я как раз хотел сказать, именно тогда… – продолжал старик. – В этом причина того… ну, тот волос, с которого сорвался гешефт с генеральшей. Я как раз дал объявление, совсем мелким шрифтом и в одной только газете, – и уже на следующий день у меня появилась дама: меховая шуба, бриллианты, модный парфюм «Quelques Fleurs» [26] Аромат для женщин, выпущен в 1913 г. в Париже ( прим. переводчика ). и тому подобное: она, дескать, уже давно ищет такой инструмент для созерцания, покоя и поднятия духа. Как, по моему мнению, это могло бы ей подойти?

«Так вы сами можете послушать», – сказал я ей и стал играть на фисгармонии, больше часа проиграл. Она сидела как раз на той же скамейке, что и вы сейчас, не проронив ни слова, пока звучала музыка. Лишь в конце она сказала: «Хорошо, пришлите мне этот инструмент». Вдобавок еще и пошутила: «Наложенным платежом!» И дала мне адрес: «Его превосходительство генерал Николай Александрович и так далее, Сокольники». О цене она даже не спросила.