Альберт Бехтольд - Петр Иванович

Он ударил ладонью по письменному столу:

– Да, мы больше зарабатываем. Но мы и работаем больше и, к тому же, еще берем на себя весь риск. Мы создали это предприятие и дальше работаем над ним, это у нас бессонные ночи, не у них! Мы бы каждому с радостью платили директорский оклад, да еще и с процентами, если бы они показывали соответствующую результативность в работе. Но среди наших сотрудников таких нет. Единственное исключение – бухгалтер, и мы ему платим вдвое больше остальных. Но даже он ведь только бухгалтер, а не предприниматель.

Он положил руку Ребману на колено:

– Вы ведь понимаете, почему я вам все это рассказываю. Я на вас рассчитываю, присматривайте за братом. Обещайте мне! Если он от вас иногда требует больше того, что, как вам кажется, вы в состоянии исполнить, не давайте ему этого заметить, подумайте о том, что ему приходится делать во сто крат больше. Вы от него никогда не услышите жалобы на то, что у него слишком много дел. Он скорее сделает вид, что ему все нипочем. Но он всегда найдет для вас время, если вы к нему придете за советом или за помощью. Не забывайте об этом. В лице моего брата вы имеете друга, которого не так легко найти, он вас никогда не оставит в беде.

Они проговорили с глазу на глаз до десяти вечера. И когда Ребман уже хотел было опять взяться за работу, Максим Максимович сказал ему, чтобы шел домой, уже нет смысла снова садиться за машинку:

– Лучше подумайте о том, в чем я вам доверился!

Итак, домой Ребман отправился с чувством, что перед ним, наконец, поставлена задача, ради которой стоит потрудиться. «Здесь мне откроется дорога в будущее. Я рад, что послушал Нину Федоровну, а не доктора Ноя. И я рад, что остался в России!»

Игра на органе уже перестала быть для Ребмана мучением, он даже начал пользоваться педалью. Сначала – только в хоралах и только на тех нотах, на которые он точно знал, что попадет. Но со временем он так поднаторел, что во всех своих прелюдиях стал использовать шестнадцатифутовый бас в качестве органного пункта. Теперь это настоящая игра на органе. Ему больше не нужно транспонировать все пьесы (сперва он ведь все переписывал в до-мажоре) – теперь он играет в тональностях с тремя и даже с четырьмя бемолями или диезами. И даже с особым удовольствием, так как ему кажется, что эти тональности придают звучанию больше теплоты.

И раз в неделю он непременно ходит с Арнольдом к друзьям. А там, как в настоящем концерте. Нет, даже лучше, чем в концерте! Перед ним открывается целый мир. Здесь можно узнать такие вещи, которым не научишься ни в одной в школе и которых не узнаешь даже в университете. Они беседуют обо всем: о философии, театре, музыке, живописи, о политике и о религии. Спорят горячо. Каждый хочет стать чудотворцем, освободителем не только своего народа, но и новым спасителем всему миру.

А Ребман сидит себе тихонько, ни слова не говорит, слушает и удивляется этим людям, которые никогда не толкуют о себе, о себе даже и не думают, но всегда помышляют только о других. Вот теперь он начинает понимать, откуда у русских эта идея, что именно они способны показать всем остальным дорогу в рай.

Михаил Ильич тоже говорит немного, только смотрит иногда на Ребмана и подмигивает ему:

– В России, и правда, очень много народу и очень много глупостей!

Но сейчас Ребман думает не об этом, он думает о чем-то другом. Когда Михаил Ильич это говорил, его взгляд снова стал холодным, как лед. Этот взгляд обратил на себя внимание Ребмана еще в вечер их знакомства. Взгляд, от которого промерзаешь до самых сердечных глубин и который одновременно обжигает. Тут он почувствовал: за этим вполне добродушным Михаилом Ильичом с такими красивыми глазами скрывается еще один человек. Того, другого, Ребман не хотел бы ближе узнать и не смог бы понять: тот был азиатом.

Он не так высок ростом, как Ребман, но в плечах и в груди шире. По профессии он адвокат, часто выступает в суде по разным правовым вопросам. Короче говоря, он – острый мыслитель, умеющий убеждать математически точными аргументами. И еще он был намного старше Ребмана и с самого начала относился к нему, как к младшему брату. Своего другого лица он Ребману никогда не показывал, так как испытывал к нему искреннее дружеское расположение, однако это не означало, что этого лица вовсе не было.

Он начал брать Ребмана с собой на концерты Кусевицкого. Ребман всегда нес скрипку, чтобы все думали, что это он играет в концерте. Михаил Ильич играл в оркестре из чистой любви к музыке и за это получал входной билет, не в зале – там места уже с осени были распроданы на весь концертный сезон – а на сцене, за оркестром. Для Ребмана это место было в сто раз дороже, чем возможность сидеть в самой лучшей ложе. Отсюда можно не только слушать музыку, но и видеть, как она «делается». И это было для Ребмана совершенно новым переживанием. До этого он полагал, что дирижер стоит перед оркестром только для декорации, как знамя в добровольном обществе, и может стоять себе, не вынимая рук из карманов или и вовсе оставаться дома. Теперь же он увидел, что дирижер – это душа всего исполнения, вся жизнь музыки – в нем. Без него ничего бы не получилось. Собственно говоря, это он играет, а все остальные сопровождают его игру.

Однажды, в один из многих праздников, которые в России случаются почти каждый день, они гуляли по городу, и новый друг рассказал ему целую историю о знаменитом Кусевицком.

Он, оказывается, тоже был одним из бедняков-провинциалов, которым не на что и не на кого было рассчитывать, которым всего приходилось добиваться в одиночку.

– А ты сам… я уже давно хотел спросить, откуда ты родом?

– Тоже из деревни, из Подмосковья. Мой старик был каменщиком, и я тоже уже четырнадцати лет пошел работать на фабрику. После работы учился по ночам, иногда до самого утра, все по книгам, которые мне раздобыл учитель. Когда отец об этом прознал, он все книги в печи сжег. Он придерживался того мнения, что книги – изобретение дьявола.

– А на скрипке ты где научился играть?

– Тоже сам. В теплое время года – в лесу, а зимой – дома в кровати, но беззвучно. Отец никак не должен был узнать, что у меня есть скрипка: я ее купил, работая сверхурочно и выплачивая в рассрочку. Потом, когда я понял, что в деревне пропаду, туманной ночью ушел в Москву, не имея ни денег, ни знакомых; в чем стоял, со скрипкой, завернутой в платок – не Амати, конечно. Вот на этом самом камне я сидел и плакал от голода и усталости. Но потом дослужился до присяжного поверенного и без чьей-либо помощи закончил консерваторию.

Ребман даже рот раскрыл от удивления:

– Как же тебе это удалось?!

– Как большинству русских студентов и вообще почти всем знаменитым русским: весь день даешь уроки, а по ночам учишься сам. И вот я работал и учился, не ища богатого покровителя и школярской выучки, оплаченной из чужого кошелька. У нас ведь здесь не «свободная» Швейцария, где учиться могут только дети богатых родителей. У нас каждый, кто имеет мужество и энергию, волен учиться, безо всяких денег. Все великие врачи, ну, как например, Крамер или другие, были бедными мальчиками, учились ночами, а днем давали уроки, чтоб заработать себе на жизнь… Но теперь о Кусевицком: его история интереснее моей. Когда он пришел в консерваторию и объявил, что хочет учиться на скрипке, его осмеяли: «С такими ручищами, батенька, становятся столярами, а не скрипачами! Если вы непременно хотите играть, то попробуйте, Бога ради, на контрабасе!» И что же делает наш Кусевицкий? Он учится на контрабасе, но так, что профессора только рты разевали от удивления… Ты его еще никогда не слышал в концерте?