Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Собачка негромко зарычала. Хозяин успокоил ее и обратился к незнакомцам сам:

— Прошу покорно извинить меня, милостивые государи, лодка возле вас не причаливала? Нет? Плохо, плохо, ой как плохо!

Господин говорил, почти не открывая рта, словно выплевывая слова.

— Плохо, плохо, ой как плохо! — повторил он, вздергивая губами и бросая подряд три «пл».

Вановский внимательно изучал гостя, а гость, видимо, не собирался уходить, стал рассказывать о своем замысле. Он намеревался построить на острове трактир «Робинзон» с гротами и пещерами, с высокой плоской крышей, с которой откроется вид на озеро.

— Неплохо, а, неплохо? — добивался господин одобрения незнакомцев.

— Обреченное дело, — твердо сказал Вановский. — Озеро без рыбы. Оно проклято. Никто сюда не поедет.

Гость ничего не ответил, замотал головой, затряс обвислыми рыжими усами и побрел к ближайшему пеньку. Прежде чем сесть, он спросил:

— Я не помешаю вам, милостивые государи?

Штернберг опередил Вановского:

— Нам очень приятно ваше общество, но если вы цените откровенность, то не утаю: для меня высшее благо — уединение.

— Понимаю, понимаю, — господин в пестром костюме не сел и, пообещав еще прийти, удалился на подламывающихся ногах со своей собачонкой.

— Странный тип, — сказал Вановский, вернувшись к своему пеньку. Он ходил посмотреть, далеко ли удалился гость, и удивился, увидев, что на траве расстелена белая скатерть, на складном стуле — кожаный саквояж, из которого господин достает угощения для себя и собачонки. — Или вывели новую породу шпиков, или это не шпик.

— На филера не похож, — подтвердил Штернберг.

Они продолжали беседу, хотя прежнего покоя не было. Во-первых, по неизвестным причинам не явился Юрьев; во-вторых, рядом устроился чужой человек. Если даже он не шпик, а будущий владелец «Робинзона» — хрен редьки не слаще. Взрывчатку испытывать на острове не придется.

Время перевалило за полдень. На неподвижной глади озера не появилось ни одной морщинки, не вскрикнула ни одна чайка, не всплеснула ни разу рыба.

— Неприятная тишина, — сказал Вановский.

— Неживая, неестественная, — отозвался Штернберг.

Тишина действительно была неестественной, мертвой, она не умиротворяла, а, наоборот, заставляла напрягаться, вслушиваться, ждать чего-то непредвиденного. Даже облачко в небе — набухший белый комок — не плыло, оно словно прилипло к серовато-синему пологу.

Они продолжали разговор, временами замолкая и пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук или шорох.

Вановский поделился соображениями, поддержанными Московским комитетом. Все сходились на мысли, что военно-техническое бюро можно разделить на три отдела. Вановский брал на себя издание пособий и инструкций по военному делу, Штернберг — разведку, за Юрьевым оставалась «ручная артиллерия», разработка и хранение новых видов бомб.

— Что же, скелет есть, — подвел итог Павел Карлович. — Разведку постараемся поставить основательно, с трезвым учетом обстановки и с научной дотошностью.

«Наконец-то заговорил», — Вановский цепким взглядом скользнул по Штернбергу. Ему нравилось, что его новый соратник, видимо, из тех, кто высказывает десятую долю своих мыслей. Он не любил словообильных говорунов, не без основания полагая, что очень часто они делают крайне мало.

— И еще мне кажется, — продолжал Павел Карлович, — надо искать новые формы конспирации. Новые, потому что обстановка новая, охранка как сбесившаяся собака.

— Быть по сему! — Вановский ребром ладони рассек воздух. В этом жесте были и решительность, и готовность к активному действию. — А теперь, — он поднялся, отыскал шест с крюком, бросил его на корму, — подобру-поздорову надо убираться с острова. Далее ждать бесполезно.

Вановский легко и пружинисто спрыгнул на дно плоскодонки, она закачалась под ним, он что-то сказал Штернбергу, но из глубины острова, заглушая слова, покатился гул. Земля дрогнула от взрыва, и грохот, такой внезапный среди тишины и безлюдья, жестко ударил в уши.

Через минуту они уже пробирались к месту происшествия. Пахло жженым, над кустами курилось синее облачко.

У березы, привязанная к стволу, испуганно жалась белая собачонка. На спинке раскладного стула висел пестро-серый пиджак, на саквояже лежали черные очки и обвислые рыжие усы.

Листья ближайших кустов были посечены осколками.

Возле дерева, расщепленного взрывом, склонился мужчина. Он измерял глубину воронки.

— Назовем бомбу ВТБ — военно-техническое бюро, пойдет? — спросил, распрямляясь, мужчина. В глазах его плясали чертики, он хотел и не мог скрыть своего торжества, своего явного успеха. Еще бы! Даже Вановский, с его репутацией всевидящего, с его цепким, пронизывающим взглядом, на ходу разгадывающий самые сложные загадки, теперь молчаливо рассматривал расщепленную осину.

— А сила взрыва и радиус действия вам известны? — поинтересовался Павел Карлович, догадавшийся, что произошло здесь несколько минут назад.

— Нет, не известны, — последовал ответ, и Штернберг ощутил пожатие крепкой руки: — Юрьев.

Человек устроен нескладно, ему не угодишь: и то не так, и это не этак. С детьми, бывало, уходишься за день, к вечеру ворчишь: нет, мол, на вас угомону, когда спать уляжетесь? А вот забрала их Вера Леонидовна на лето, до осени увезла в Знаменское, и скушно стало. Ну какая я няня, ежели не нянчусь?

Павел Карлович в своей башне сиднем сидит или разъезжает где. Вроде бы и хорошо одной — живи не тужи, ни забот тебе, ни хлопот. Но без забот и без хлопот совестно. И грустно. Про деревню свою вспоминаю. Не великое царство-государство — избы по пальцам сосчитать можно, но своя она, родная, Каждый пенек в округе знаешь, каждый поворот Вертушинки знаешь, а речка наша вертлявая, от нее и деревне имя досталось.

Да что уж судить-рядить, хороша ли, плоха ли родина. Век бы мне там вековать, да беда случилась. Молнией избу сожгло. Старик от ожогов помер. Одна осталась, как былинка в поле.

Поблизости на даче люди из города жили, хорошие, сочувственные, они и посоветовали: поезжай, Алексеевна, в Москву, в няни наймись, в тепле будешь жить, на кусок хлеба себе заработаешь.

Послушалась. Поехала. И верно, устроилась неплохо. Семья добрая, и он, и она грамотные, он и вовсе ученый, за звездами наблюдает. И красивые оба. Она писаная красавица, из благородных, он мужчина солидный, дюжий в плечах, как наш Данила, кузнец вертушинский.

И я, видно, пришлась в семье. Все ко мне уважительно: Матрена Алексеевна, Матрена Алексеевна.

В каждом доме, как в монастыре, свои уставы. Я хозяина поначалу «хозяином» хотела называть, так он обиделся. Никакой я не хозяин, говорит, нет у меня во владении ни заводов, ни лавки, величайте меня по имени и по отчеству. А больше промеж нас недоразумений не было.