Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

С виду Павел Карлыч хмур немного, улыбается редко, а в душе он добрый. Первые дни, помню, плохо мне спалось на новом месте. Постель мягкая, кручусь-верчусь, заснуть не могу. Узнал он про это и говорит мне:

— Вы, Матрена Алексеевна, наверное, привыкли в деревне на высоких подушках спать. Так возьмите две подушки. Вера Леонидовна на низкой подушке спит. А вы человек немолодой, в старости привычки ломать трудно, да и ни к чему это.

Случай вроде бы и пустяковый, но человека иной раз и через мелочь увидишь. Меня ведь не больно-то жизнь баловала — дорожка моя житейская не сахаром посыпана.

«Раскудахталась, — сказал бы мой старик. — Бабе не поплакаться, что попу не помолиться».

Ну, не буду былое поминать, Одно отрадно: в старости к хорошим людям прибилась. И не только он и она — и дети у них хорошие. Бывает — не без того — созорничают, дети остаются детьми. Разумение у них детское. Пускай порезвятся в малолетстве.

Павел Карлыч любит их без памяти. Уж на что он человек занятой, ни дня у него, ни ночи, а урвет минутку — и к детям. То книжку читает — голос веселый становится, молодой; то на кларнете им что-нибудь сыграет, то вырезает всякие картинки, клеит домики, деревья, человечков цветных.

Любить любит, но резоны свои соблюдает. Старшенькой, Тамаре, велел научиться рубашки гладить.

— Куда, — говорю, — ей с горячим утюгом, руки пожжет, рубашки спалит, вырастет — научится.

Он мои доводы и слушать не захотел:

— Один раз пожжет руки, другой раз осторожнее будет. Не растить же безрукую.

Тамара, она старшенькая, а Ляля вовсе клоп, так он ей велел по утрам кофе кипятить и самой спиртовку разжигать.

Ляля девочка шустрая и норовистая, десять раз сварила, пока дело в охотку было, на одиннадцатый губки надула: не желаю, мол, с кофейником возиться, сам вари!

Посмотрел он на нее строго, подхватил на руки и к зеркалу: а ну, гляди на себя! Видишь — злая и красная, как индюк. Не будет мне больше никогда эта злючка кофе варить, сам буду кипятить!

И ушел на работу.

Не порол, не наказывал. Десять слов сказал. А Ляля весь день проплакала. И стала как шелковая, прощение выпросила.

И опять же с Лялей другой случай приключился. Как снег стаял, нашли мальчишки под забором револьвер с пулями. Должно быть, кто из рабочих бросил, когда от жандармов спасался. Развели мальчишки огонь и давай пули в костер бросать.

Прибежала Ляля, лица на ней нет, рассказала про пули. Я к Соколову, к старшему дворнику. Он, конечно, забрал револьвер и пули забрал, в полицию отнес. Мальчишкам дома трепку устроили.

Им бы покаяться — и делу конец. Так они решили Лялю нашу вещичками своими накрыть и отдубасить по первое число. У них это «темная» называется.

Вижу, сникла девочка. Бывало, домой с улицы не загонишь, а тут носу во двор не кажет. Наконец рассказала отцу про все. У меня на душе отлегло: уж он-то заступится. А он и бровью не повел. С пулями, говорит, не шутят, об этом открыто и сказала бы мальчишкам, открыто предупредила бы: кончайте, не то взрослых позову, а ты потихоньку все сделала, наябедничала, за нянину спину спряталась. Ступай к своим приятелям и все расскажи. Ступай! И не дрожи, не прячься. Пусть отдуют тебя для науки!..

Эх, Матрена Алексеевна, распелась ты, как соловей, на детей наговоры складно наговариваешь, лучше вспомни про свою промашку. Вспомни, как тебя Павел Карлыч уму-разуму учил. Было такое? Чего греха таить — было.

Заявился однажды незнакомый мужчина. Самого дома нет, Вера Леонидовна тоже в отлучке, а гость сродственником назвался, дядей. Дядя так дядя, я-то откуда знаю?

Приходит Павел Карлыч домой, ему дети кричат: дядя был, карточку унес, ждал тебя — не дождался.

— Какой дядя, какую карточку? — Павел Карлыч лицом помрачнел, в альбом заглянул и будто осекся, будто горячим обожгло. Потом уж меня, старую, вразумлял, чтоб незнакомых не пускала, мало ли кто сродственником назовется, вор или грабитель и не такое скажет.

— Ладно, — говорю, — не огорчайтесь, вы человек грамотный, не то что я, если даже сродственник дальний, пятая вода на киселе, напишите письмо, неужели не вернет карточку?

Вот тогда он и разозлился:

— Заладили вы, Матрена Алексеевна, сродственник да сродственник. Никакой он не сродственник. Жулик он. И больше никого в дом не пускайте.

Я хоть старая, но понятливая: дала промашку. И на носу себе зарубила: явится иной какой незнакомый, извинюсь, попрошу в другой раз прийти. В дом не пущу.

Забылась та история. И слава богу, что забылась. А на душе предчувствие нехорошее. И сон приснился. Приснилась мне рыжая хохлатка, курица вертушинская. Кудахчет на всю деревню, пыжится, снесла яйцо — большое-пребольшое, как утиное. И опять яйцо. И так пять раз.

Проснулась, деревенские приметы вспомнила. Мясо приснится — к болезни, увидишь во сне яйца — кто-то явится. И представьте, сон в руку!

Я и почаевничать не успела — стучат. Вера Леонидовна с детьми в Знаменском, Павел Карлыч куда-то на три дня уехал. Кого нечистая несет?

Стучат громче, настойчивее, и голос Соколова слышу:

— Открой, Алексеевна, не упирайся, власти пришли.

Пришлось отворить. Ввалились сразу четверо, меня пнули грубо, за ними Соколов семенит, картуз сбросивши. Я было объяснять начала — не велел, мол, Павел Карлыч посторонних пускать, а они — будто уши заложило.

Господи, что началось в доме! Живого места не оставили: шарили в кроватях и под кроватями, в кухне во все горшки и банки заглядывали, кладовку вверх тормашками перевернули. Глаза б мои этого не видели!

Добрались до шкафа Веры Леонидовны. У меня душа в пятки ушла. Нащупают шубу — унесут. А шуба, поди, не одну и не две красненьких стоит.

Стою не дышу. Распороли простыню (ми зимние вещи от моли в простыни зашили), подкладку ощупали сверху донизу. Закрыли шкаф. Ничего не взяли. Слава богу!

Больше других широконосый усердствовал. Нос у него и вправду, словно кувалдой расплюснутый. И глаза голодные, как у волка. Поначалу мне почудилось: видела я его где-то. Вспоминала, вспоминала и не вспомнила. Старость не радость, голова дырявая, ничего в ней не держится, как вода в решете.

Докопался широконосый до альбома. Открыл страницу, где карточка выдрана, и ухмылка по физиономии поползла. Противно ухмылялся, кожа от пота блестела, будто жиром смазали.

Ах, думаю, так это же тот самый, что сродственником назвался, каторжник, лихоимец, была б моя воля — варом бы тебя окатила, чтоб шкура твоя поганая облезла.

А ему, бесстыжему, все трын-трава. Как пес, все углы обнюхал, железную пластинку возле печки выворотил. Эту железку по моей просьбе Павел Карлыч приколотил, чтобы пожару не случилось, если уголек выскочит.

Забрались и в кабинет. Лучше б глаза мои этого не видели. Да я в кабинете пыль стираю — не дышу, не дай бог бумажку какую сдвинуть или переложить на столе! А они хуже кротов все изрыли.