Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

— Вода готова, — сообщила Матрена Алексеевна.

Он кивнул ей: мол, погодите, занят. В руке появилась ручка, он сдвинул вправо чернильницу, обмакнул перо и начал рисовать человечка с большими, похожими на шары, боксерскими перчатками. Павел Карлович от кого-то слышал, что боксеры практикуют бой с тенью. Перед ним не было даже тени. Был призрак. Неуловимый, невидимый, следующий по пятам. Сегодня этот призрак боится открытого боя. Стало быть, надо навязать ему открытый бой.

Перо скользнуло по бумаге, и появился второй человечек, опрокинутый навзничь, раскинувший руки.

— Надо наступать, — сказал самому себе Павел Карлович. — Только не молчание! Молчание равносильно признанию своей виновности.

Он быстро заштриховал опрокинутого человечка, и тот, погребенный, перестал существовать. Штернберг вынул лист белой бумаги, четко и твердо вывел: «Ректору Московского Императорского университета…»

Прошение по выражениям и подбору слов напоминало обвинительный акт. Речь шла об обыске, произведенном по-воровски, скрытно, «в его отсутствие и при необычных обстоятельствах». Приват-доцент настоятельно просил выяснить причины бесцеремонного вторжения в жизнь ученого и решительно пресечь шельмование существующего правопорядка.

«Быть по сему», — вспомнил Павел Карлович слова Вановского и расписался.

Кружка была фаянсовая, тяжелая, с цветными рисунками. Среди зеленого леса на горе темнел замок со стрельчатыми окнами, черепичной крышей, островерхими башенками. Замок был удивительно похож на настоящий.

Такие замки, сохраненные временем, он видел не раз за Веймаром, за Герой. Среди высокой кроны горных массивов они производили впечатление карликовых построек.

Штернберг знал, что тюрингские пихты достигали пятидесяти метров в высоту, даже гладкоствольные богатырские буки не могли с ними конкурировать, а дубы, могучие старожители, из-за широко раскинутых ветвей и вовсе казались коренастыми.

Из таких кружек в маленьких немецких кабачках румяные бюргеры пили баварское пиво. Они утирали губы, ставили массивную посудину на картонные кругляши, переводили дух и опять пили.

Павел Карлович купил кружку на память о виденных местах. Таможенный чиновник на границе заинтересованно повертел ее в руке. Его, наверное, смутил вес кружки. Он дважды ударил по толстому дну ключом, прислушиваясь к звуку. Звук, видимо, никакой пищи для дальнейших исследований не давал.

Дома необычная кружка, рисунки на ней разожгли детское любопытство. Леночка допытывалась, сколько комнат в горном дворце, живут ли там дети и можно ли на конке доехать до самой макушки горы или надо идти пешком.

— Папа, — любопытствовала она, — а облака задевают башенку? А ты видел их близко-близко? Ты мог их потрогать рукой?

Тамара, разглядывая рисунки, затеяла с матерью трудный разговор. Павел Карлович умывался, дверь в ванную была приоткрыта, и он услышал, как дочка спрашивала:

— Мама, ты хотела бы жить с папой в этом небесном замке?

— Не знаю, — ответила Вера.

— Мама, — не унималась дочка, — а ты в ссоре с папой или не в ссоре?

— Не болтай, — ответила Вера.

— Я не болтаю. Вы так редко разговариваете.

— Папа всегда занят.

— Не всегда.

— Мы с папой очень разные, Тома.

— Все люди разные.

Конца разговора он не расслышал. Потом Вера уехала с детьми в Знаменское. Дом опустел; высокая фаянсовая кружка перекочевала в обсерваторию, в башню. Павел Карлович использовал ее как цветочницу. Правда, цветов он не покупал, а поставил в кружку пучок ивовых веток, которые наломала Варя у ручья с лосиными следами.

«Через неделю будет букет», — пообещала тогда Варя.

Шарики почек скоро лопнули, проклюнулись листья. В кружке зазеленел весенний букет. Жаль, Варя ни разу его не видела. Ее арестовали спустя несколько дней после их загородной прогулки, схватили на Тихвинской улице. Один из рабочих — он шел по противоположной стороне тротуара — видел, как двое догнали Яковлеву, как спустя несколько минут подкатила полицейская карета. Скрыться Варя не успела, юркнуть в ближайшие ворота не смогла — в вечерние часы дворники закрывали ворота на засовы…

Раза два в неделю Павел Карлович доливал в кружку воду, листья окрепли, выросли. Варя не возвращалась. Первое время, входя в аудиторию, он поглядывал в сторону окна. Место ее никто не занимал.

Сотая статья уголовного уложения грозила смертной казнью. Но первые же вести из тюрьмы оказались утешительными. Варя заявила следователю, что отвечать не будет, пока своими глазами не увидит юридически обоснованное право на арест.

Показания Лозневого потеряли силу вместе с его смертью. Единственный свидетель отошел в мир иной.

Записки на волю Варя передавала через мать — Анну Ивановну допускали к дочери. На пасху она понесла ей кулич и крашеные яйца, «свяченый кусок», чтобы начать с него разговляться.

— Уж что-что, а наговеется там вволю, — нахмурился Кока, узнав о пасхальных стараниях матери.

Однажды надзиратель схватил Анну Ивановну за руку. Он заметил, что она прячет записку.

— Вы не смеете! — закричала Варя.

Анна Ивановна мгновенно наклонилась, и комочек бумаги исчез во рту. Стражник бросился на нее с кулаками, но было поздно: кашляя и хрипя, она проглотила записку.

Происшествие осталось без последствий. Надзиратель не решился доводить до начальства свою промашку…

Обо всем, что касалось Вари, Павел Карлович узнавал от Коки.

Свидетелем против Вари выставили ночного сторожа с Тихвинской улицы. Темный, запуганный мужик, получив вознаграждение, согласился повторять все, что ему повелят. Однако подставной свидетель оскандалился. Выйдя к длинному столу, покрытому зеленой скатертью, взглянув в глубину екатерининского зала судебных установлений, откуда смотрели десятки глаз, свидетель спутался, растерялся.

Возможно, на религиозного мужика произвело действие принятие присяги — «говорить только правду». Возможно, волнение помешало ему вспомнить, чему его учили и что от него требовали.

На вопрос присяжного поверенного: «Какие высказывания обвиняемой вы слышали?» — сторож ничего не решался ответить, таращил глаза, повертывал голову туда, откуда вошел, надеясь на подсказку. И только после трижды повторенного вопроса он процедил: «Против законного правления».

Варю приговорили к высылке из Москвы…

Павел Карлович отдыхал, сидя в кресле с резной спинкой и широкими подлокотниками. Рядом, на рабочем столе, стояла кружка с ивовыми прутьями. Он привык к изящным продолговатым листьям на ветках, к тишине уединения, и клочковатые мысли проносились в голове, сменяя одна другую. Между ними, казалось, не было никакой связи. Они возникали, внезапно выплывали из глубины сознания и, нанизываясь на единый стержень, уступали место новым. Вот пришла ему в голову такая фантазия: будь этот горный замок, нарисованный на кружке, в России, его непременно приспособили бы под тюрьму. Чего бы лучше? Стрельчатые окна, как щели. Толстые стены. Никакой крик не прорвется оттуда на волю. И дорожка, выбитая на каменном полу башмаками арестантов…