Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Господа, конечно, терпение проявлять не захотели. Они навалились на дверь, цепь натянулась, но прежде, чем вывалились дверные шурупы и скобы, громко зазвенело стекло.

Разбитое окно выводило во двор — тесный, устланный булыжником, окруженный домами, похожий на каменный колодец. Высота — три этажа. Не спрыгнешь. Может быть, спустился по трубе в соседнюю квартиру?

Пока рыскали, пока бегали вверх и вниз, опрашивали соседей, шло время. Лаз на чердак обнаружили слишком поздно. Виноградов успел скрыться.

Им бы молиться богу, что обошлось именно так. Михаил Петрович не раз говорил:

— Зря за моей головой охотятся. Дорого она может обойтись.

Был у него в кармане маузер. И стрелял он в миусской дружине лучше всех.

Виноградов с детства был неуступчив, крут и горяч. Его необузданное поведение на уроках заставило отца — инспектора мужской гимназии — перевести Мишу в частную гимназию Креймана, подальше от глаз коллег, с которыми приходилось работать.

На уроки, дабы мальчик не сбежал, его отвозили в пролетке. Однажды, когда в гимназии Креймана Павел Карлович вел урок астрономии, перед окнами остановилась всем известная пролетка, и мальчишка в форменной куртке сделал стойку на руках. Несколько гимназистов прильнули к окнам. Подошел и преподаватель.

Опоздавшего ввели в класс. Павел Карлович не стал читать проповедей. Он спокойно, не сердясь оглядел сероглазого, коренастого крепыша, нахохлившегося по-петушиному.

— Стойка неплохая, — сказал астроном, — жаль, ноги согнуты, как колбасы в магазине Елисеева. Надо тренировать ноги. Тогда не придется тебя возить, сам дотопаешь на урок. Ступай на место!

Он легонько подтолкнул гимназиста. И в этом прикосновении большой руки, и в спокойном тоне, и в сочувственной иронии ощущалась сила. И Миша подчинился. И запомнил огромного, чернобородого астронома.

Спустя годы Михаил узнал своего гимназического преподавателя на публичной лекции в университете. Он мало изменился, кажется, еще больше раздался в плечах, говорил по-прежнему не очень громко, неторопливо, уверенно. Аудитория внимала ему…

Если бы знакомым Михаила Петровича до декабря 1905-го сказали, что он станет конспиратором — осторожным, изобретательным, предприимчивым, ни один из них не поверил бы. Потому что Виноградов не мог быть тихим и незаметным, воспламенялся мгновенно и бурно, как порох; его активная натура требовала выхода — он ввязывался в самые удивительные истории.

Однажды в Татьянин день, в день основания университета, когда зеркально-мраморный Эрмитаж отдавался на откуп студентам, Михаил Петрович трубным голосом потребовал:

— Ти-ше!

Сотни голов обернулись на голос: Виноградов стоял на столе. К высоким башмакам пристали витки стружек. Открывая двери Эрмитажа студентам, дальновидные хозяева ресторана обильно посыпали полы стружками.

Торжества только начинались. Только что смолкла традиционная «Caudeamus». Еще блюда с салатом оливье, затейливо украшенные искусными кулинарами, не утратили своей живописности. Еще ораторы с заготовленными речами, томимые ожиданием, поглядывали вокруг. Еще не подозревали они, что этот студент, взобравшийся на стол, разрушит тщательно продуманный церемониал праздника.

— Господа, — загремел голос Виноградова. — Первое слово — Лермонтову, исключенному в свое время из Московского императорского университета.

Михаил Петрович любил Лермонтова, его бунтарские стихи, его бунтарскую биографию, его внешность — лобастую голову, напряженно-тяжелый взгляд — и считал, что студентам нужны не академические речи, а будоражащие стихи. И, не дав никому опомниться, бросил в притихший зал:

Виноградов на секунду запнулся, обвел глазами зал, и вдруг в другом его конце тощий рыжеволосый студент тоже вскочил на стол, взмахнул руками, как дирижер, и хор голосов, наверное словесников, подхватил:

Загремело «ура!», зазвенели бокалы, Виноградова потащили десятки рук. Хрустела под его башмаками посуда, подбросили его раз, другой, третий; и скоро, лопнув по швам, растрескалась куртка. А голоса не смолкали, набирая силу:

Годы не остудили бурную натуру Михаила Петровича. Став инженером Миусского трамвайного парка, он не обрел ту почтительную солидность, которая приходит с положением. Он сохранил юношеский азарт и резкость суждений; держался на равных со слесарями и вагоновожатыми; увлекаясь, забирался в светлом костюме под вагоны, чтобы побыстрее устранить неполадки, и выползал оттуда в рыжих пятнах машинного масла.

Восемнадцатого октября, едва долетела до миусцев весть о царском манифесте, Виноградов поднял мастерские.

— Кончай работу, — призвал он. — Айда на улицы!

Москва закипала митингами. На Театральной площади, вспрыгнув на парапет фонтана, перекрикивая гудение разноликой толпы, он призывал от слов о свободе перейти к действию. Сорвав с шеи широкий красный шарф и размахивая им, как флагом, Михаил Петрович увлек за собой митингующих к Таганской тюрьме, чтобы вырвать узников.

За ним с трудом поспевали. Ветер вздувал распахнутый плащ. Виноградов оглядывался, призывно взмахивал шарфом и командовал:

— Впе-ред! Впе-ред, товарищи!

Толпа нарастала как снежный ком. Шли во всю ширину улицы. В стремительном движении, в порыве, объединяющем сотни людей, была неотвратимая решимость. Часовой у ворот попятился, держа на изготовку винтовку с примкнутым штыком. Виноградов схватил винтовку за ложе, отвел ее в сторону, предостерег:

— Ты эти штучки брось!

Офицер, раскинув руки, пытаясь остановить толпу, просил:

— Господа, остановитесь! Господа, соблюдайте порядок!

Был он слишком растерян, чтобы его послушались.

У входа в здание тюрьмы надзиратели преградили путь. Они держали перед собой пистолеты. Михаил Петрович, не замедляя шага, двигался прямо на них и, оглянувшись на офицера, властно приказал:

— Убрать холопов!

Надзиратели расступились. На втором этаже, пока Виноградов вел переговоры с тюремным начальником, в узких коридорах загремело железо, заклацали замки и запоры. Толпа, разлившаяся по тюрьме, освобождала узников.