Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

— Постарайтесь передать товарищам, — только и успел сказать он, — что меня увезли. Пусть об этом поскорее узнают в Афинах.

— Никос, что они затевают? — спросил кто-то.

— Поживем — увидим, — ответил Никос.

— Мы тебя не отпустим! Мы не отдадим тебя им!

Никос махнул рукой и вышел.

Однако и ему не мешало бы знать, что они затевают. Это помогло бы собраться с мыслями, решить для себя, как держаться на предстоящих допросах. Поэтому, войдя к начальнику тюрьмы, Никос потребовал показать бумаги, на основании которых его забирают.

— Бумаги в полном порядке, — недовольно сказал начальник тюрьмы, — можешь поверить мне на слово.

— В таком случае заявляю протест против незаконных действий властей.

— Твой протест будет доведен до сведения соответствующих должностных лиц.

— Я хотел бы изложить свой протест в письменной форме.

— В этом нет необходимости, Белояннис, — сказал один из штатских. — Вы узнаете обо всем скорее, чем думаете.

И он шагнул к Никосу с наручниками.

Сотни заключенных наблюдали за тем, как два конвоира усадили Белоянниса в джип, почтительно подождали, пока разместятся господа в штатском, сели сами по обе стороны Никоса, и машина бесшумно покатила по каменистой дороге вниз, к порту. На повороте Никос оглянулся, привстал, поднял над головою скованные руки — конвоиры силой заставили его сесть на место. Он не мог уже слышать и видеть, как гудела тюрьма, как кричали «Убийцы! Позор!» заключенные, как надзиратели, пуская в ход кулаки, расталкивали их по камерам… Он знал одно: то, что ждет его впереди, будет неизмеримо труднее двух месяцев, проведенных на острове Корфу.

— Народ Керкиры! — скандировала вся тюрьма. — Передай в Афины! Белоянниса увезли! Народ Керкиры! Передай в Афины…

Друзья в Афинах узнали о переводе Белоянниса с острова Корфу в тот же день. Но куда его увезли — можно было только догадываться…

Рула была на пятнадцать лет моложе Мицоса, но это, с его точки зрения, не имело существенного значения. Гораздо важнее было то, что она не чувствовала себя зависимой от принимаемых им решений и от его планов на будущее. Это была настоящая городская девчонка — беззаботная, дерзкая и острая на язык. Работала она продавщицей в антикварной лавке, имела довольно приличный, в условиях нынешнего бесхлебья, заработок (после сорок девятого года, когда кончилась гражданская война, в Грецию вновь потянулись туристы, да и американцы, наводнившие Пирей и Афины, охотно скупали в подобных лавчонках практически все, не считаясь с ценами), и, казалось, ее вовсе не тяготило противоестественное, по мнению провинциала Мицоса, положение, когда весь район Монастераки был осведомлен о том, что к ней ходит дружок, а разговоров о свадьбе что-то пока не слышно.

Эта беззаботность раздражала Мицоса, и в глубине души он надеялся, что с Рулой что-нибудь произойдет (ну, например, хозяин выгонит ее с работы), и тогда ей волей-неволей придется задуматься о своей дальнейшей судьбе. Сам-то он и не помышлял найти себе кого-нибудь получше: было ему уже под сорок, и по характеру он был угрюм и замкнут, сходился с людьми тяжело и, как все люди такого склада, был однолюбом. Но, черт побери, не к лицу ему, солидному уже человеку, первому заводить разговор о женитьбе, может быть, даже упрашивать девчонку за него выйти. Если она довольна своей теперешней жизнью, то почему он, мужчина, должен проявлять какую-то инициативу?

Раздражение у Мицоса вызывало и то, что дежурства у него были часто ночные, и кого Рула в те ночи к себе пускала — одному господу известно: единственная родственница ее, наполовину выжившая из ума тетка, была слабой гарантией добродетели. Поэтому Мицос частенько пускался на мрачную хитрость: утром объявлял Руле о ночном дежурстве, а вечером являлся без предупреждения. Но девчонка была смышленая, она быстро усвоила распорядок тюремной жизни и, когда Мицос хитрил, она над ним посмеивалась, хотя вслух ничего не говорила, конечно. Однако Мицос, как истинный фессалиец, был чрезвычайно упорен и регулярно повторял свой трюк с тайной мыслью: застану — брошу. Или убью. Во всяком случае, выбор у него есть, а это уже неплохо.

Но сегодня, в субботу двадцать девятого марта, получилось как раз наоборот: Мицос пришел к Руле сообщить о том, что выходит на воскресное дежурство, и это соответствовало истине. Господин Меркурис разрешил ему отлучиться до вечернего обхода, с тем чтобы в ночь он заступил уже как старший надзиратель. Предстояли важные дела, и от того, как Мицос с ними справится, зависело, останется ли он старшим в секторе или на это место будет назначен Ставрос.

Мицос не задумывался над тем, почему его предпочли Ставросу. Он считал, что ему просто чрезвычайно повезло: новый начальник тюрьмы, не покопавшись в личных делах, сделал выбор наугад — в надежде на то, что выбранный им человек будет стараться хотя бы из благодарности. И здесь господин Меркурис не ошибся в расчетах: Мицос готов был исполнять обязанности старшего не за страх, а на совесть, потому что при его запятнанной репутации других надежд выбиться у него не было. В том случае, если он удержится, прибавка к жалованью будет довольно ощутимой, и на Рулу это не может не произвести впечатления. Правда, твердое жалованье старшего надзирателя — совсем не то, что заработок Рулы, который непосредственно зависит от роста цен. Кроме того, министерство не очень спешило с выплатой жалованья, и должок накопился уже изрядный, а цены все поднимались и поднимались, но в таком же точно положении находились все государственные служащие, и тут уж Мицос был не виноват. Конечно, спокойнее держаться за собственное дело, и Мицос мечтал когда-нибудь уйти в отставку и заняться бакалейной торговлей, но не здесь, в Греции, где мелкие лавочники прогорают, а забрать с собой Рулу и уехать в какую-нибудь спокойную, никогда не воевавшую страну, где над ними не будет висеть «героическое прошлое».

С дядей Костасом у Мицоса были очень хорошие отношения, но совесть Мицоса не мучила: господин Болакис, бывший начальник тюрьмы, сам оказавшись не у дел, поможет устроиться и дяде Костасу. С таким влиятельным покровителем старик не пропадет, да и послужной список у него превосходный. Это Мицосу приходилось все время извиняться за горькие ошибки молодости, хотя уж, кажется, искупил, да и время было смутное: все тогда шумели о борьбе с оккупантами, трудно было разобраться, откуда придет настоящая власть. В сорок четвертом году Мицос был уверен, что сделал правильный выбор: в ЭЛАС он был на хорошем счету, командовал ротой одно время, хотя и считался беспартийным, а ЭЛАС и законная власть — тогда было все одно. Но в декабре сорок четвертого Мицос оказался в Афинах, и за тридцать три дня англичане и «священный батальон» научили его уму-разуму: когда потерявший две трети состава полк Мицоса стал выбираться из осажденного города, Мицос понял, что ему с партизанами не по дороге. Кто в Афинах сидит, тот и власть, любил повторять отец, и Мицос пришел к этой власти с повинной. Надо сказать, что время для своего «дилоси» Мицос выбрал подходящее: тогда, в январе сорок пятого, афинские власти были не слишком еще в себе уверены и охотно принимали отречение. Это уж потом, через полгода, блудных сыновей из ЭЛАС стали подвергать дотошным и унизительным проверкам: под чьим командованием служил, в каких боях участвовал да не замешан ли в казнях «национальных гвардейцев», которых тогдашнее правительство любило, как своих родных детей…