Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

Мицос рассчитывал скоротать время до возвращения Рулы за игрой в «тавли» на мелочь — единственное занятие, которому тетка Рулы готова была предаваться до бесконечности. Играла она с ожесточением, как заправский мужик, как будто надеялась на этом разбогатеть, и, если дать ей возможность немножко выиграть, приходила в добродушное состояние духа, а немного спустя куда-то надолго исчезала.

Однако тетки как раз не было, а дома была сама Рула. Мицос помрачнел от самых тяжких подозрений. Когда Рула с улыбкой подбежала к нему и потерлась щекой о его плечо, Мицос с силой взял ее за плечи, отстранил от себя и как следует встряхнул. Она не испугалась, о нет, не из таких была его Рула, она и знать не желала, какая тяжелая у Мицоса рука.

— Кого ждала? — хрипло спросил ее Мицос.

— Тебя, — простодушно глядя ему в лицо, ответила Рула. — Я всегда жду тебя.

— А лавка?

— Лавка закрыта. Хозяин уехал в Ларису, и я до понедельника свободна. А ты?

— Черт, — пробормотал Мицос и отпустил девчонку. Она всегда ухитрялась отвечать так, что не к чему было придраться. — А я, вот видишь, пришел.

— Да уж вижу, — насмешливо сказала Рула и, подойдя к тусклому зеркалу, вделанному в шкаф снаружи, принялась прихорашиваться. Хотя нужды в этом не было никакой: и юность, и свежесть кожи — все ее было при ней. Двадцать лет, ничего не поделаешь. — Что-то рановато, или арестанты все разбежались?

Язычок у Рулы был острый, и службу Мицоса она не любила. Просто слышать о ней ничего не хотела, до того противна ей была эта тюрьма. Мицос уж и так, и этак пытался заинтересовать ее рассказами о своей службе, кое-что даже приукрашивал, особенно свирепость заключенных, свою решительность, а по контрасту — тупость Стелиоса и злобный нрав Ставроса — ничего не помогало: Рула брезгливо морщилась и старалась перевести разговор на другую тему. А другая тема какая? Только лавка, покупатели, о которых Мицосу было тошно слушать, да еще хозяин, этот старый мерин, гордившийся тем, что он французских кровей… вот и получилось, что Мицосу не о чем было с Рулой поговорить, и они большую часть времени проводили в молчании. Единственная тема, вызывавшая у Рулы оживление, — о том, как Мицос был в партизанах и воевал в Фессалии, — была неприятна самому Мицосу. Отец Рулы командовал ротой в Демократической армии и в 1949 году ушел со своей частью в Албанию; может быть, поэтому Рулу интересовало все, что связано с партизанским житьем-бытьем. Мать ее умерла зимой сорок второго во время великого голода, а девчонка вот выжила, и по внешнему виду не скажешь, что дитя таких свирепых лет. Мицос подозревал, что и о замужестве Рула не заговаривает только потому, что ей противна его тюремная служба. Но именно о тюрьме Мицос готов был рассказывать часами. В тюрьме он занимал определенное место, пользовался уважением, и, черт побери, именно ему господин Меркурис оказал такое высокое доверие. Должна об этом знать его будущая жена или не должна?

— Так отчего же ты не на дежурстве? — спросила Рула, все еще вертясь у зеркала и напевая.

— А тетка где? — подозрительно проговорил Мицос.

— В Коккинью ушла, к знакомой.

— Зачем?

— Поближе к кладбищу. Завтра с утра поминать кого-то будет.

— Так, — Мицос снял фуражку, сел, побарабанил пальцами по крышке стола. — А я вот с вечера и до понедельника заступаю, — сказал он с напускным безразличием, не спуская, однако, цепкого взгляда с зеркала, в котором отражалось лицо Рулы.

Девчонка немедленно обернулась, с хитренькой улыбочкой посмотрела на Мицоса (знаем мы, мол, ваши воскресные дежурства), и вдруг в ее глазах что-то мелькнуло: поняла, должно быть, что Мицос говорит правду. Эта столичная бестия все схватывала на лету.

— Как же так? — проговорила она. — А я-то ждала, ждала…

У Мицоса потеплело на душе. То, что Рула огорчилась, не вызывало никакого сомнения.

— Что поделаешь, служба, — пробормотал он. — Я теперь старший надзиратель, так что, сама понимаешь…

— Старший? Это с каких же пор?

— Сегодня назначили.

— А этот… как его…

— Мелидис, что ли? Уволен.

— Это хорошо… — медленно сказала Рула. Но видно было, что думает она при этом о чем-то своем.

Мицос удивился, но промолчал. Он чувствовал, что Рула еще не сказала все, что хотела.

— Но если ты, — начала Рула, — теперь такой большой начальник, почему бы тебе…

— Нет, — сказал Мицос. — С этого начинать нельзя.

— Даже ради меня?

— Служба есть служба.

— Но ведь воскресенье же завтра… — жалобно сказала Рула. — Неужели ты там так нужен?

— Да уж без меня не обойдутся.

— Ох, не люблю, когда ты важничаешь. — Рула рассердилась. Она подбежала к двери, распахнула ее настежь. — Иди, я тебя не держу.

— Мне вообще-то к вечернему обходу. — Мицос неторопливо поднялся. — Но если ты гонишь…

— Я не гоню тебя! — сердито сказала Рула. — Но я не понимаю, почему, если ты старший, ты должен дежурить в воскресенье.

Мицос открыл было рот, чтобы разумно ей все объяснить, но что-то в выражении ее лица, в напряженном взгляде ему не понравилось. Странная мысль шевельнулась в его голове. И, пристально глядя Руле в глаза, он медленно произнес:

— Завтра четверых сдаю на расстрел. Белоянниса и других.

Расчет был точен. Зрачки ее глаз расширились, рука машинально, как бы сама по себе, поднялась к губам. Но это было только секунду. Потом Рула отвернулась и тусклым голосом сказала:

— Подожди, я сейчас.

— Рула! — не своим голосом рявкнул Мицос.

— Я сейчас, — спокойно сказала Рула. — Сиди здесь и никуда не уходи, понял?

И, схватив платок, она выбежала из комнаты.

Адвокат Ангелос Цукалас не был ни коммунистом, ни просто левым: это был человек честолюбивый, но осторожный, умеренно консервативных убеждений. Многие друзья его из корпорации не понимали, во имя чего он взялся за это заведомо безнадежное дело Белоянниса, и при случае выражали открыто свое недоумение или неодобрение. Ответы Цукаласа были различными по форме и по смыслу: одним он отвечал, что честность, добросовестность и профессиональная порядочность — это лучшая политика, другим он говорил, что честно проигранное дело лучше бесчестно выигранного, третьим заявлял, что он принципиальный противник смертных казней как таковых и его единственная цель — сберечь для Греции как можно больше человеческих жизней («Неважно, кому они принадлежат — правым или левым: жизнеспособному обществу нужны любые жизни, а не смерти»). Но ни тем, ни другим, ни третьим (а возможно, и самому себе) Ангелос Цукалас не признавался, что у него есть одна тщательно скрываемая цель. Дело заключалось в том, что при любом исходе борьбы за жизнь Белоянниса и его товарищей Цукалас ничего не проигрывал. Это не означало, конечно, что Цукалас относился к защите Белоянниса безразлично. Напротив: выиграй он эту схватку — левые превознесут его до небес, а правые скрепя сердце признают, что как адвокат этот чертов Цукалас весьма искусен. Если же дело закончится проигрышем (в чем мало кто сомневался), то и левые, и правые (первые — с горечью, вторые — благодушно) согласятся, что Цукалас сражался за своего подзащитного до конца и не его вина, что исход был предопределен. Таким образом, выигрыш и проигрыш юридические оборачивались для Цукаласа выигрышем личным. Что же касается его собственного, чисто человеческого отношения к Белояннису, то Цукалас его, пожалуй, недолюбливал и даже побаивался, считая умным, энергичным, а потому очень опасным экстремистом.