Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

Однако Люка не стала спрашивать об их отношениях с Лео, о самом Лео. Она вообще больше ничего не спросила. Увидев, что Александр не собирается отвечать, она вздохнула, сказала:

– Не знаю, что у тебя в голове, но ты стал другой. Это плохо.

И это опять было правдой! Она вновь угадала! Да, за последние два дня, после минирования участка за хозблоком, он стал другой. Он больше не знал, что делать, он не готовился к побегу, он не руководил людьми. Из него словно вынули стержень. И, конечно, это было плохо. Куда уж хуже!

Он снова промолчал. Но теперь в его молчании уже не было подозрительности. Он ждал, что будет. И дождался: Люка повернулась к нему и стала нежно гладить его лицо. Это было так неожиданно! Так приятно! Он сам не заметил, как взял ее руку, прижал ее к губам… И тут вдруг тот нарыв, что копился в его душе, вдруг прорвался, и он заговорил – заговорил по-русски, не надеясь, что она поймет, но стремясь выговориться хоть кому-то:

– Они ждут от меня чудес! Лео называет меня новым Моисеем, который выведет их из рабства. Но я не Моисей! И я не верю в Бога и не умею творить чудеса. Тогда, в Минске, я рискнул, пошел напролом, понадеялся на счастливый случай. В результате погибли люди. Я больше не могу этого допустить. Я больше не буду рисковать. Но ведь что-то нужно делать! Что? Что?

Люка молча слушала звуки чужой, непонятной речи, в которой даже знакомое ей имя «Моисей» звучало не так, как она привыкла. И вдруг рассмеялась. А затем прильнула к нему и поцеловала. Отодвинулась на миг, пытливо взглянула в глаза: так хорошо? так надо? – и снова прильнула к нему в долгом поцелуе. Потом вдруг отодвинулась, села рядом, как будто ничего и не было. Было заметно, что она смущена. Заговорила, волнуясь:

– Ты, наверно, заметил, что я целуюсь с открытыми глазами? Заметил, просто не спрашиваешь, почему. Да, я не могу закрыть глаза, и это ужасно. Не могу закрыть, и все! Как закрою – передо мной сразу толпы голых людей, идущих в печь. А я стою рядом, у забора, со своими кроликами, и не могу крикнуть им: «Стойте!» Не могу, боюсь. Потому что знаю – после этого меня убьют. Я ведь откармливаю кроликов для немцев, поэтому еще живу. Саша, я не могу закрыть глаза – как я буду целоваться? И ведь это на всю жизнь, это теперь всю жизнь со мной будет, понимаешь?!

Она не могла больше говорить, она плакала. И тут внезапно за бараки зашла стая гусей. Они искали что-то на земле, размахивали крыльями… И гоготали, гоготали, перекрывая все звуки. Они делали ту работу, для которой немцы их держали в лагере. Все живые существа здесь делали свою работу, продляя свое существование. И только немцы, «раса господ», не должны были оправдывать свое существование. Это они решали, кому здесь жить, а кому уже пора умирать.

В груди у Печерского горячим комом стала набухать давняя ненависть. И одновременно с ней вдруг появилась мысль – новый план побега. Простой и необыкновенно дерзкий. Дерзкий, несбыточный – но единственно возможный.

Печерский еще гладил руку девушки, но уже не смотрел на нее. Он думал. Тут все надо было хорошенько продумать, прежде чем предложить этот план товарищам. Ничего, он продумает. Во всяком случае, ему больше не нужно сторониться своих друзей, сторониться Лео. Ему есть, что им сказать…

Однако, вернувшись в барак, Александр не стал собирать друзей и излагать им свой новый план. Надо было все хорошенько обдумать, взвесить. Не в его характере было пороть горячку. Хватит, один раз напорол…

Когда объявили отбой и все забрались на нары, друзья вначале снова пристали к нему, требуя изложить новый план побега. Но, видя, что командир не отвечает, они отстали от него и уснули. А Печерский лежал и продумывал новую мысль, которая сегодня пришла ему в голову. Обдумать все, до последней детали…

А потом, когда он продумал, кажется, уже все, снова нахлынули воспоминания…

Жизнь в минском лагере никак нельзя было назвать спокойной. Хотя это не был лагерь уничтожения, однако люди здесь то и дело погибали. Немцы убивали их просто так, для развлечения. Например, однажды ночью эсэсовец Вакс, второй помощник Лёкке, гуляя со своей любовницей по лагерю, увидел заключенного, вышедшего из барака по нужде. Желая похвалиться перед женщиной своей меткостью, Вакс поднял автомат и короткой очередью убил человека.

Но это была одиночная смерть. А вот в случае побега немцы устраивали массовые казни. Известие об одной такой казни принес Цыбульский. Из группы, с которой он работал, бежали двое заключенных. И тогда немцы выстроили оставшихся в шеренгу (их было сорок человек), пересчитали – и каждого пятого расстреляли. Борис рассказывал:

– Понимаешь, Саша, я был четвертым. И у меня все время стоит перед глазами сосед справа – тот, который стал пятым. Их по одному подводили к яме, которую они сами выкопали, и стреляли им в затылок…

Борис долго не мог успокоиться после этой казни. И когда Блятман распорядился положить его в медицинский изолятор, Печерский не удивился. Позже Цыбульского перевели в другую команду.

Блятман и для других заключенных делал все, что мог. Когда у Семена Розенфельда воспалилась фронтовая рана, Блятман устроил его в изолятор, и доктор поставил Розенфельда на ноги.

Семену и Аркадию Вайспапиру иногда удавалось проносить в лагерь листовки, которые печатали минские подпольщики. Из одной такой листовки в феврале 1943 года заключенные узнали о разгроме гитлеровской группировки под Сталинградом, о том, что Германия потеряла огромную армию, что взят в плен фельдмаршал Паулюс. По этому поводу в Германии был объявлен трехдневный траур; заключенным не выдали пайку хлеба. Гитлеровцы ходили хмурые, злые. А узники переговаривались: «Хорошо бы, чтобы нам чаще не выдавали хлеб по таким причинам».

В один из этих «траурных» дней обозленные немцы забили насмерть одного заключенного только за то, что он в окно махал рукой своей группе – звал ее на обед. Немцы заявили, что заключенный подавал какие-то тайные знаки, и начали пытать несчастного. Его били до тех пор, пока он не умер…

А в начале июня у немцев снова случился траур, хотя и меньшего масштаба. В тот день Блятман приказал всем столярам бросить свои дела и заняться изготовлением гробов. Выяснилось, что минские партизаны ночью провели удачную операцию и убили одиннадцать эсэсовцев, и еще многие были ранены. Нужно было срочно сколотить гробы для убитых. И опять заключенные, выполняя задание, перешептывались: дескать, почаще бы нам доставалась такая работа…

Прошел еще месяц, и от Блятмана поступила долгожданная весть: группа заключенных, в которую входил и Печерский, должна готовиться к уходу в лес. Как только Софья Курляндская внесет их в списки умерших, появится возможность уйти. Они уйдут из лагеря якобы для заготовки дров – и больше не вернутся…