Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

– А где твой дом?

– В гетто, – ответила девочка. – Там у нас нары и много-много тряпок…

Тут Печерский вспомнил, что у него в кармане осталась вареная картофелина. А еще есть фляга, которую удалось спрятать под рубахой. Он достал то и другое, дал ребенку. Она поела, попила и немного повеселела…

От Печерского Этеле перешла на руки к Лейтману, от него – к портному Борису Эстрину, затем к экономисту Лейбе Сроговичу, Александру Шубаеву, Борису Цыбульскому…

Так, передавая друг другу ребенка, они доехали до конечного пункта. На пятые сутки, к вечеру, эшелон прибыл на заброшенный полустанок. На станционной вывеске заключенные увидели надпись: «Собибор». Тогда они еще не знали, что она означает, не подозревали, что их здесь ждет.

С одной стороны от станции простирался лес, с другой находился лагерь, обнесенный трехметровым забором из колючей проволоки в три ряда. Эшелон перевели на запасной путь. И здесь заключенным в первый раз за все время дали воду. Но по-прежнему – никакой еды.

На следующее утро эшелон подали на территорию лагеря. Появилась группа немецких офицеров, человек десять. Во главе шел плотный немец. Как позднее узнал Печерский, это был комендант Первого лагеря Френцель. Заключенным приказали выйти из вагонов и построиться. Френцель вперил в них свои маленькие глазки и скомандовал:

– Столяры и плотники, вперед! И бессемейные тоже!

Вышли человек восемьдесят, большей частью – военнопленные. Люди из гетто остались на месте. Среди них не было столяров, и большинство были обременены семьями… Отобранных повели в лагерные мастерские. Уходя, Печерский оглянулся, пытаясь отыскать глазами маленькую Этеле и ее мать. Но не увидел. И вскоре он узнал, что в тот же день Этеле и ее мать, как и все остальные женщины, прибывшие с их эшелоном, были уничтожены в газовой камере. А Печерский, Цыбульский и другие военнопленные остались жить только потому, что объявили себя столярами и плотниками.

Все это вспомнилось Александру в ту ночь, когда он в последний раз обдумывал новый план побега. Видимо, его сознанию требовались эти воспоминания – чтобы предохранить его от возможных ошибок. А еще – чтобы отточить его ненависть…

Следующий день прошел без каких-либо происшествий. В течение дня Печерский то и дело ловил на себе вопросительные взгляды друзей. Они хотели узнать, надумал ли их командир хоть что-то. Но он пока молчал.

Тем же вечером обе группы, готовившие побег – люди Лео и люди Печерского, – собрались в слесарной мастерской. Инициатором собрания был Лео. Он решил, что раз Печерский не предлагает нового плана, то надо обсудить ситуацию и придумать такой план вместе. Он изложил эту идею Печерскому, и тот не стал возражать. План у него уже был. Но он готов был выслушать и другие предложения. Вдруг кому-то придет в голову что-то вовсе небывалое? В любом случае новый план люди должны были принять сообща.

Шмуэль и Лео, лагерные старожилы, выставили на общий стол добытую где-то муку и сахар, и кузнец Рейман принялся печь оладьи. Пек он их на кузнечном тигле, да так ловко, словно всю жизнь этим занимался.

Юный ювелир Шломо с раздражением смотрел на людей, нагрянувших в мастерскую. За последние дни Шломо очень изменился. Мальчишка, до этого не знавший вкус вина, теперь он каждый день доставал где-то водку и все время ходил пьяный. Иначе он не мог: только так он мог загнать куда-то на задворки сознания мысль о том, что его сестра и отец погибли. После их смерти жить вообще-то не стоило, но он почему-то еще жил. Шломо никак не мог решить – сколько времени он должен длить свое никчемное существование. Он находился в состоянии тягостного недоумения. Другие люди его раздражали. Поэтому ему совсем не нравилось это собрание в мастерской.

– Сейчас капо Берлинер учует запах ваших оладий и придет сюда, – заявил он подпольщикам. – Тогда вам крышка! И хорошо бы, потому что от вас много шума.

– Ты опять пьян, – заметил на это Рейман.

Шломо усмехнулся:

– Завидуешь?

– Тебе пятнадцать, а ты достаешь водку каждый вечер…

Теперь усмешка Шломо больше походила на гримасу. Пятнадцать? Разве ему всего лишь пятнадцать лет? Разве он еще совсем недавно ходил в школу, думал об оценках? За это время он сильно повзрослел. Он прожил целую жизнь…

– Мне сто лет… – произнес он в пространство.

– Что бы сказал твой отец! – привычно начал Шмуэль.

Но Шломо резко оборвал его:

– Он больше ничего не скажет!

Тут Лео, понимавший состояние парня, решил покончить с ненужными упреками. Он спросил о другом:

– Шломо, ты отремонтировал патефон?

А Печерскому объяснил:

– У парня золотые руки. Немцам нравится, как он работает.

Шломо и правда отремонтировал патефон. Однако он ничего не ответил – ни на вопрос Лео, ни на его похвалу. Отошел в свой угол, к тиглю. А Лео и Шмуэль стали накрывать на верстак, как на стол. В самую середину «стола» Рейман торжественно водрузил тарелку с оладьями.

– Надо поговорить, что дальше делать, – заявил Лео.

Открыв таким образом обсуждение, он отправил в рот первую оладью. Однако никто из советских военнопленных не потянулся к тарелке, и никто не хотел высказываться на предложенную тему. Вместо этого Лейтман спросил:

– Откуда мука и сахар?

– Среди отобранных вещей попадаются продукты, – объяснил Шмуэль. – Иногда нам удается немного припрятать.

Лео придвинул к русским тарелку с оладьями:

– Кушайте!

Однако Калимали решительно покачал головой:

– Мы не можем это есть!

Старожилы лагеря удивленно переглянулись, и Лео сказал:

– А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Другие продукты они на нас не расходуют.

Ему была непонятна эта позиция. Выходит, пусть эти продукты, отобранные у евреев, достанутся немцам? Как уже достались им одежда, обувь, украшения, женские волосы, мужские золотые коронки? Почему нельзя взять эту еду себе? Лео, как и Шмуэль, был уверен, что погибшие евреи, прежние владельцы этой муки, этого сахара, были бы рады, узнав, что это добро поедают не убийцы, а их братья-евреи.

Однако Лейтман стоял на своем:

– Казенный обед – другое дело. Может, вы и правы, но мы к такому не привыкли. Поэтому нам неприятно.

Биндюжнику Цыбульскому, который в лагере всегда ходил голодный, было бы, пожалуй, не так неприятно съесть пару оладий. Однако он посмотрел на Печерского, который мрачно сидел, не притрагиваясь к угощению, – и тоже отодвинул тарелку.

Шломо, который из своего угла следил за тем, что происходит за столом, внутренне был согласен с русскими. Ему уже который день вообще никакая еда в рот не лезла. Однако он не мог сейчас говорить серьезно, без гримас. И он произнес: