Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

– Давайте дружить! В столярке будем работать вместе. И питаться тоже вместе.

Пришлось Александру признаться, что в столярном деле он не разбирается. Лейтман махнул рукой:

– Это неважно, понемногу присмотритесь. А если войдет кто-то из немцев, начнете точить инструмент. Это вы умеете? Вот и прекрасно.

Они сразу подружились. Вслед за Лейтманом стали вспоминаться и другие друзья: Шубаев, Розенфельд, Эстрин… И вдруг из глубины памяти выплыли образы, которые он хотел забыть. Орлов, Каган… Люди, погибшие по его вине! Тот неудачный побег!

Эти образы были такие мучительные, что Александр застонал во сне, а затем из его горла вырвался крик. Проснулись его друзья – Цыбульский, Лейтман, Шубаев. Они трясли лейтенанта, пытались разбудить. Но он не просыпался и продолжал кричать. Он был во власти кошмара. Тогда Цыбульский своей огромной ладонью биндюжника закрыл лейтенанту рот и в то же время прошептал ему на ухо:

– Молчи, Саша! Молчи, а то услышит обер-ангел смерти Френцель!

Лейтман, следивший за этой сценой, заметил:

– Ну и лапа у тебя! Можешь и лошадь задушить…

– Я таки был когда-то возчиком, – отозвался Цыбульский. – И, кажется, единственным, кто обходился без кнута.

Под рукой биндюжника Печерский наконец перестал кричать и проснулся. Цыбульский тут же убрал руку, посмотрел на товарища с нежностью. Лейтман сочувственно спросил:

– Приснилось что-то? Опять Минск?

Лейтенант молчал. Желая как-то подбодрить, расшевелить его, Цыбульский сказал:

– Прошу, не тяни – только скажи, кто тебя напугал. И увидишь, как я их задушу.

А Лейтман заверил:

– Саша, если скажешь идти на мины – все пойдут на мины. Только скажи! Мы никуда без тебя. Скажи что-нибудь, не молчи! Ты что, руки опустил? Сдался? Не верю!

Однако Печерский так ничего и не сказал друзьям и снова закрыл глаза.

– Не хочет командир с нами разговаривать, – вздохнув, сказал Лейтман.

А Цыбульский с досадой выразился так:

– Взял бы и правда кого-нибудь придушил! Только кого?

И они оба снова заснули.

А Печерский не спал. Просто он не любил пустых разговоров и таких же пустых обещаний. По характеру он был молчалив, а война только усилила эту черту. Но если бы он захотел ответить друзьям, он бы сказал, что он, конечно же, не сдался и не сложил руки. С того самого момента, как их погнали минировать последний оставшийся свободным участок за хозблоком, с момента, когда сорвался подготовленный им план побега, он думал над новым планом. Один за другим перед его мысленным взором проходили все способы, которыми до них пользовались заключенные. Подкоп – пустой железнодорожный состав – какой-то не заметный с вышек участок ограды – выход в лес на заготовку дров… Что еще? Он просматривал эти способы один за другим – и отвергал.

Подготовка подкопа займет слишком много времени. И потом, сколько людей смогут уйти через земляной лаз? Ведь по нему можно идти только по одному. Кроме того, сооружение подкопа очень трудно скрыть. Куда девать землю? Как добиться того, чтобы никто не услышал, как они копают? Одна проблема за другой. Но самая большая проблема – время. Печерский ясно сознавал, что времени им отпущено совсем немного. Ведь Собибор не обычный лагерь военнопленных; это лагерь уничтожения. Вся эта рабочая зона, Первый лагерь, которым заведует обершарфюрер Френцель – просто придаток к Третьей зоне, в которой происходит уничтожение вновь прибывших. И все они здесь временные – и сапожники, и столяры, и ювелиры. Сколько им отпущено? Этого даже Френцель не знает – только комендант всего Собибора.

Может, завтра они проснутся – а их барак уже окружен капо и эсэсовцами, и их всех поведут расстреливать.

Нет, думать так не хотелось. Печерский надеялся, что будут какие-то приметы, по которым можно будет догадаться, что нацисты задумали уничтожить всех постоянных обитателей лагеря и заменить их на других. Пока что он не видел таких примет. Сколько-то времени у них, наверно, было. Может, неделя, может, месяц. Но вряд ли больше.

Но тогда, может, бежать в пустом составе, который погонят назад, в Хелм? Или нет – не в пустом, а в составе с вещами. С теми самыми вещами, что сортируют заключенные. Спрятаться в грудах одежды…

Нет, это тоже не получится. Он уже наблюдал, как здесь готовят состав к отправке. Всю одежду тщательно проверяют. И в самом конце, уже перед отправкой, эсэсовцы еще раз проходят по вагонам, ведя на поводках собак. Собаки обязательно учуют людей, как бы они ни спрятались. И тогда – верная смерть.

Что еще? Какой-то участок ограды, который плохо видно с вышек? Да, есть такой участок, и там даже не было мин. Если бы они решились на побег прошлой ночью – ушли бы. Но теперь там все заминировано, ограда укреплена. Нет, там не пройдешь.

Что же делать? Ведь не будут они сидеть, как бараны, покорно ожидая своей участи? «Нет, не будем, – ответил он сам себе. – Товарищи мне не простят, если я не придумаю способа бегства. Да я сам себе не прощу. Способ должен быть, должен! Думай, Саша, ищи…» И с этой мыслью он наконец заснул…

Следующий день в смысле подготовки побега прошел впустую – Александр так ничего и не придумал. А вечером они с Люкой встретились на досках, за бараками, там же, где и в первый раз.

Присев на доски, девушка расправила платье, заглянула Александру в глаза, спросила:

– А где твой друг? Почему не с нами?

Отвечать правду, отвечать серьезно – значило рассказать девушке о плане побега, о том, что этот план рухнул; надо рассказать о своих сомнениях, мучительных размышлениях. Это было невозможно. Кто такая эта Люка? Чужой человек. В сущности, он ее совсем не знал. Так, приятная девушка, которую привел Лео. Поэтому он сказал самую обычную вещь:

– Тут третий лишний.

Разговор у них шел по-немецки – ведь Люка не знала русского, а он не понимал идиш. Взаимное недоверие, общая подозрительность, свойственная всем людям в лагере, разделяли их. И язык оккупантов, язык врага, на котором они говорили, был не слишком надежным мостом через эту пропасть недоверия. Но другого моста у них не было. И Люка стала пользоваться этим. Выслушав Александра, она покачала головой, сказала:

– С каких это пор? Тебе больше нечего ему сказать?

Удивительная вещь! Ничего не зная о их с Лео отношениях, она сразу нащупала суть дела. Она была права. И Печерский не стал врать.

– Да, нечего, – ответил.

– И уже нет общих дел?

А вот это был уже совсем опасный вопрос. Лишний вопрос. Что можно было на него ответить? Ничего нельзя. И Печерский промолчал. Подумал: «Если она снова станет спрашивать про наши отношения с Лео, про то, какое у нас с ним дело, – надо будет закруглить разговор и уйти. И никогда больше с ней не встречаться. Потому что такие вопросы настойчиво может задавать только провокатор».