Герберт Уэллс - Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

Мистер Хас некоторое время смотрел на мистера Дэда отсутствующим взглядом, а затем продолжил свою речь:

— Давайте посмотрим честно и прямо на окружающий нас мир. Какова истинная участь жизни? Есть ли хотя бы малейшее основание для уверенности, что наши представления о справедливости и счастье отражены где-либо во внешнем мире? Много ли в нем хотя бы, к примеру, животного счастья? Является ли здоровье и благополучие нормальным состоянием для животных?

Он сделал паузу. Мистер Дэд поднялся и стал перед окном, повернувшись спиной к мистеру Хасу.

— Вы растягиваете природу по кускам, — бросил он через плечо. Затем обернулся и продолжил горьким ворчливым тоном: — Допустим, что дело обстоит именно так, но что толку от нашего внимания к этой теме? В чем польза?

— Недавно, перед тем как окончательно слечь, — сказал мистер Хас, — я прогулялся позади этого дома. Перед тем как отправиться, я чувствовал себя очень слабым, но в то же время испытывал непреодолимое желание покинуть окружающих меня людей, сбежать из этой жалкой комнаты и подумать в обстановке, где никто бы меня не потревожил. Снаружи день предательски манил меня обилием солнца и бризом. Я слышал о роще, расположенной примерно в миле от моря, и это вызывало у меня видение прохладной зеленой тени, кротких ручейков под деревьями и общения со спокойными и добрыми существами. Поэтому я вышел на солнцепек и под сухим и соленым восточным ветром двинулся через ослепительное сияние и чернильные тени по полям, которые оказались значительно шире, чем я ожидал, пока не добрался до рощи, а затем до запущенного парка, где и присел отдохнуть… Но я не получил желанного отдыха. Дерн был нечист из-за присутствия множества овец, и среди травы густо разросся весьма колючий чертополох, а через некоторое время я обнаружил обилие муравьев-жнецов, этих маленьких красных бестий, которые забираются на вас из меловой почвы и, впиваясь в кожу, вызывают невыносимый зуд. Я снова поднялся и пошел, понапрасну надеясь найти место, где я мог бы устроиться более удобно. Вокруг кружилось множество мух и оводов, намного больше, чем здесь, и в большем разнообразии. Они преследовали меня со все возрастающим рвением, окружив жужжащим облаком, и мне пришлось размахивать над головой тросточкой, чтобы отгонять их. Я был слишком измучен, чтобы идти обратно, но знал, что впереди, на расстоянии примерно мили, есть деревня, и надеялся найти там какой-нибудь транспорт…

С трудом продвигаясь в такой манере, я набрел сначала на одну, а затем на другую находку, и они настолько соответствовали моему настроению, что, казалось, были подброшены каким-то супостатом. Во-первых это был маленький крольчонок, с мою ладонь величиной, которого какая-то жестокая тварь вытащила из норки. Его затылок был раздроблен, окровавлен и зиял ранами, откуда к моему лицу, словно толпа свидетелей, поднялся рой мух. Когда я двинулся дальше, пытаясь отогнать от себя мысли об этом несчастном мертвом создании и озираясь по сторонам в надежде высмотреть что-нибудь более приятное, то заметил ряд маленьких коричневых предметов на кусте боярышника. Подойдя ближе, я понял, что это было около дюжины жертв сорокопута — жуки, птенцы-слетки, мышь и тому подобное, насаженные на колючки. Все они застыли в болезненных судорожных позах, так, словно каждый из них перенес ужасные страдания, и своими последними жестами взывали ко мне, как бы умоляя рассудить их с Творцом… А чуть дальше на меня с боковой тропинки выскочил тощий злодейского вида кот, на запущенной черной шкуре которого виднелись проплешины; в зубах он что-то держал и выронил свою добычу при виде меня. Это оказалась какая-то птичка с хохолком, сильно покалеченная. Она кругами затрепыхалась на траве у моих ног, не в силах подняться. Охваченный приступом бессильной и бессмысленной ярости, я кинулся на кота, который остановился в нескольких ярдах и собирался подобрать свою жертву. Я с криком бросился преследовать его. Тут мне пришло в голову, что разумней было бы, вместо напрасной погони за гнусным котом, вернуться назад и положить конец страданиям птицы. Я не сразу нашел ее, чтобы прикончить, и лихорадочно возился в кустах, рыча и ругаясь. Когда я обнаружил ее, она попыталась бороться со мной своими слабыми окровавленными крыльями, и я почувствовал себя скорее не избавителем, а убийцей. Я ударил ее своей тростью, но она все еще билась, и я раздавил ее ногой. В муках отчаяния я бежал от ее останков, крича: «И этот явленный ад — творение Господа!»

— Ха! — воскликнул мистер Дэд.

— Вдруг мне показалось, что пелена спала с моих глаз и что я увидел мир без прикрас. Это было так, словно Вселенная отбросила маску, которую носила до сих пор, и показала свое лицо — и это оказалось лицо безграничного зла. Это было так, словно сила зла восседала где-то надо мной и наблюдала оттуда насмешливым взглядом. Весь остаток этого дня я не мог думать ни о чем другом, кроме беспомощных страданий живых существ. Меня пытали и все живое пытали вместе со мной. Мне не удалось найти деревню, которую я искал; я заблудился и чувствовал себя скверно; время от времени я останавливался на обочине, иногда опускался на колени или ложился, чтобы немного отдохнуть, дрожа или сгорая от все возраставшей лихорадки. Сюда я добрался уже затемно… Я, как вы знаете, был первым, кто нашел бедного Уильямсона, беспомощно лежавшего в луже кислоты, его кошмарная фигура и обгорелые тела двух мальчиков, погибших в школьном здании, — постоянно преследуют меня; но что больше всего поразило меня в тот день, когда мир показал мне свои оскаленные зубы, — это отвратительность животного бытия. Я не знаю, почему это показалось наиболее прискорбным для меня и наиболее важным, но это было так. Однако человеческое страдание осложнено еще и моральными вопросами; человек может смотреть вперед и назад и находить отдаленные оправдания и твердую поддержку вне своего нынешнего опыта; но эти бедные птицы и звери, у них есть только их настоящие переживания и индивидуальные жизни, изолированные и запертые в себе. Как может существовать справедливость в системе, которая приносит им бедствия? Я думал то об одном создании, то о другом и не мог представить себе, что для них может существовать что-то, кроме случайной вспышки фальшивого и бесполезного удовлетворения между одним страданием и другим. И сегодня, джентльмены, когда я сижу здесь вместе с вами, тот же самый темный поток мыслей просачивается сквозь мое сознание. Я чувствую, что жизнь — это слабая и непоследовательная активность, возня посреди пыли времени и пространства, неспособная преодолеть даже свои внутренние разногласия, обреченная на фазы заблуждений, на иррациональные и незаслуженные наказания, на напрасные жалобы и, наконец, на угасание. Есть ли хоть одно здоровое живое существо в мире? Я спрашиваю вас. Когда я блуждал в тот день, я разглядывал деревья так, как не смотрел на них никогда раньше. Среди них я не заметил ни одного, у которого не было бы сломанных или подгнивших ветвей или многочисленных обрубков утраченных сучьев, от которых гниение распространялось в сторону главного ствола; в каждой развилке виднелись темные пятна порчи, кора была неровная, скрученная, с наростами грибов, выдающих проникновение болезненного мицелия. Листья, испещренные бородавками и пятнами, изгрызаны и проедены мириадами врагов. Я заметил также, что дерн под моими ногами затоптан, опален и истерт; растянутые на увядающем осеннем подросте паутинные сети сотен пауков подстерегали разнообразных насекомых; живые изгороди являли собой замедленную схватку протискивающихся и удушающих друг друга растений, и каждое из них в отдельности было в той или иной степени искалеченным и зачахшим. Большинство этих растений были вооружены, как убийцы, огромными шипами или жалящими волосками, на многих созревали ядовитые ягоды. И в этом была реальность жизни — не случайное состояние вещей, а демонстрация их всегдашнего порядка. Я был слеп, а теперь прозрел. Чем оказались эти рощи и заросли, тем же был и весь мир…