Конни Палмен - Наследие: Книга о ненаписанной книге

Однако пора ставить точку, моя девочка. Потому что сейчас вернется папа, чтобы перекусить, и мы вместе будем есть вчерашний фасолевый суп, который на следующий день еще вкуснее. Ты сама хорошо питаешься? Папа спрашивает, рассказала ли я тебе историю о Человеке с Крюком, но я конечно же забыла. Давай в следующий раз, хорошо? Письмо и так получилось длинным, но тебе это должно понравиться. Старайся поменьше курить, Лотик. Мы с нетерпением ждем тебя к нам на следующей неделе. Пока. Крепко целуем тебя. Любящие тебя папа и мама».

В то утро, перед тем как отдать письма Лотте, я прочел одно из них. Никогда прежде я не представлял себе Лотту ребенком. Благодаря ее матери я с грустью увидел начало Лоттиной жизни — буйного, веселого малыша на одеяле, ради простой забавы приводящего в движение все, что может двигаться, и расплачивающегося за свою необузданную жизнерадостность первым падением. Это была та самая Лотта, которую сейчас я все чаще должен был поддерживать, поднимать, носить на руках, купать, водить в туалет и которая шептала мне при этом на ухо, что снова возвращается к началу.

Она удивленно посмотрела на меня, когда я протянул ей пачку писем.

«Мой милый кроткий Лотик, — сказал я, — ты была, словно ртуть».

«Так пишет моя мама?!» — воскликнула она расстроганно.

«Да».

«О, мама», — прошептала Лотта и со слезами на глазах стала разглядывать конверты.

«Это из-за почерка, — сказала она, оправдываясь. — Почерки и голоса умерших, которые были тебе дороги, кажутся такими живыми — и этот-то обман невыносим. Я словно наяву вижу, как она сидит, склонившись над бумагой, и пишет. По почерку можно догадаться, как она задумывается над каждым словом, вспоминая уроки правописания, старается держаться ровных строчек и связывать буквы в словах».

«Ты любила ее», — произнес я с завистью в голосе, которая не ускользнула от нее.

«Да, — сказала она спокойно. — Я всегда очень любила своих родителей».

Перед тем как оставить Лотту наедине с письмами, я попросил ее рассказать мне потом историю о Человеке с Крюком.

«Хорошо», — охотно согласилась она, грустно улыбнувшись.

Вот эта история, которая, по мнению ее отца, так много говорила о Лотте.

«Усадьба моего деда по папиной линии стояла на берегу реки. Детьми мы обожали играть на лугу. Это был райский уголок. В излучине реки, за высокими деревьями никакие взрослые не могли помешать нашим забавам. Чтобы заставить нас держаться подальше от воды, родители говорили, что в реке живет Человек с Крюком, который забирает к себе маленьких детишек, когда те заходят в воду. Я не верила, но прощала взрослым эти маленькие хитрости. Для их же спокойствия я не вступала в спор и вела себя так, будто принимала эту сказку за чистую монету. По крайней мере, до того дня, когда мы с отцом отправились на реку вместе. «Смотри, — сказал он, указывая на водоворот, — вот там живет Человек с Крюком». Ну, это было уже слишком. То есть меня, конечно, можно дурачить, но не так откровенно. Я показала на другой водоворот подальше и простодушно спросила: «Человек с Крюком живет и там тоже?» Отец попался. «Да, — сказал он, — и там тоже». Я уже давно знала о недоступном нашему пониманию свойстве всемогущего Господа присутствовать повсюду в одно и то же время. Одного Бога было, по-моему, вполне достаточно. «Получается, что Человек с Крюком — Бог?» — спросила я. Отец перепугался, чего, собственно, мне и было надо. Он поинтересовался, как я додумалась до такого, и я сказала, что всегда считала, что только Бог мог быть в нескольких местах одновременно. «Нет, — сдался тогда отец, и это было очень честно с его стороны. — Человек с Крюком — не Бог». Кажется, я еще сказала потом примирительно, что это, конечно, всего лишь сказка для детей, чтобы отогнать их от воды. И он это признал. «Только не проболтайся Тимми», — прошептал он, поднеся указательный палец к губам. Это не составляло никакого труда, ведь про подарки Деда Мороза я тоже всегда молчала».

Ко времени нашего отъезда из Бретани я уже раскрыл для себя если не все, то большую часть таинственных связей между книгами, которые мы привезли с собой. Порой речь шла об одной-единственной фразе, и на мой вопрос, зачем нужно было тащить с собой, на расстояние в тысячу двести километров, всю книгу, она отвечала, что расценивает это как своего рода дань.

«Раньше они брали меня за живое, теперь моя очередь брать их с собой повсюду».

Все эти годы меня продолжала удивлять точность, с которой она давала указания.

«Сегодня ты должен выписать для меня три фразы, — говорила она решительно. — Первая — из «Материальной жизни» Маргерит Дюрас — звучит примерно так: «Талант и гениальность требуют насилия над собой, так же как они требуют и смерти». Вторую поищешь в биографии Джейн Боулс. Там объясняется название книги — «А Little Original Sin». Это слова из стихотворения, написанного ею в двенадцать или тринадцать лет, с грамматическими ошибками, в альбом ее подружки. А с третьим будет посложнее. Я думаю, ты сможешь найти что-нибудь в примечаниях к «Прометею» Карри ван Брюгген. Возможно, это будет сразу несколько фраз, но все они об одном и том же — о разнице между индивидуальностью и единообразием, впрочем, как и вся книга. Если не сможешь сам сделать выжимку, то принеси книгу мне».

Со временем я все яснее различал нить большого романа, и фразы, которые она просила меня отбирать и нанизывать, словно бусинки, представлялись мне уже не такими загадочными.

«Талант и гениальность требуют насилия над собой, так же как они требуют и смерти».

«Быть не таким, как другие, быть иным — это условие самосохранения. Потому мы и стремимся быть другими — то, что иногда нам кажется дурным характером, на самом деле есть необходимость, требование жизни, — второе “я”».

Лотта придумала простую схему, соединявшую в компьютере группы слов, которые я выписал для нее за прошедшие годы. Группы были объединены ключевым словом, которое она печатала прописными буквами. Раскрасневшаяся от азарта и удовольствия, она могла часами сидеть рядом со мной над этой схемой и увлеченно рассказывать об удивительных связях между «тайной», «прощанием», «непохожестью» и об их месте в нашем романе.

«Это почти само счастье», — говорила она в те минуты, обводя красной ручкой ключевые слова.

Маргарета сказала однажды, что такая тяга к структурированию, скорее всего, — следствие бессилия, желания подчинить своей власти все, чем невозможно обладать.