Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Колбасник! — замахнулся Феликс вилкой. — Меня удерживает от полного пессимизма сознание, что не все люди такие несносные тупицы, как ты.

— Я читаю Канта, — самодовольно произнёс Панды. — И пишу статью по эстетике.

Кант. Дым. Этика. Он закатил глаза под лоб.

Я [тоже читал Канта и] оттолкнулся от Панды и понёс:

— Кант говорил, старики: Уважение…

Но Панды несколько испошлил.

— Да, мы вырываемся: пьём. Но ещё нам надо любовь.

Никто из нас ещё не любил. Когда мы узнали об этом, то чуть не заплакали. Дрожь чёрного отчаяния и покинутости пробрала нас до костей.

— Включи свет, — сказал охрипший Феликс кому-то.

Свет ударил, как из трубы. Огурцы были съедены. В банке с рыбными консервами торчала чайная ложка со следами варенья.

[ — Стакан с водкой, налитый яростью глаз, — печально заключил я.

Сгорбившиеся юноши, мы пили за высокую любовь.]

[Решили пойти на танцы. Голые улицы пылали пустотой. Золотые пауки фонарей чуть сидели в своих лучах паутины. Корневища сосулек, поблескивая, свисали с водостоков. Свежо. Бодрило. Колкостью нарзанных пузырьков ощущалась мелкая крупа. Долго шли. В каком-то углу пили пиво. Ремарк, оказывается, сидел с нами рядом и угощал кислым вином. Кант и Ренуар разговаривали чужедальными голосами, и, подмигивая, предлагали посетить ещё одно злачное место. „Как они измельчали“ — подумалось с горечью. Потом не стало ничего. Я остался один, как вещь в себе. Я куда-то клонился, долго клонился и говорил кому-то, что Панды расплатился за всех. Выплыл милиционер. Интересно, зачем милиционер? Вероятно, надо смываться. Но откуда эта девчонка? Мне знакомо её лицо. Совсем темнело. „Больше света!“ — сказал я как Гёте и вытянул ноги.]..»

Фрагменту <9> соответствует набросок из черновых рукописей под названием «В колхозе», где есть не вошедший в машинописный текст повести сюжет о комсомольском собрании по поводу поведения Тани Смирновой (в повести — Светлана Белова):

«Медленно заходило солнце.

На следующее солнце [запылённые] песнями грузовики уезжали в колхоз. Шумел ветер. Шоссе наматывалось, как трансмиссия. Потом свернули на толчки [на просёлочную дорогу]. Пыля, грузовики разъехались по бригадам. В группе литераторов нас было пятеро и двадцать девчонок. Мы поселились в низкую саманную хату с соломенной крышей. Девчонки расположились в большой комнате, а мы во второй. Девчонок там было набито, как семечек в дыне. Ночью им некуда было девать локти. [Мы спали, как короли, и неторопливо вставая утром, величественно опускали ноги в лежащие башмаки.] Мы были уверены: они наплюют на свой облезший маникюр и [от зависти и досады они несколько раз намеревались] выцарапают нам глаза, когда в своей половине [по утрам] мы громко [с превосходством] разговаривали о преимуществе малых чисел и по утрам величественно опускали ноги в лежащие башмаки. Башмаки лежали на толстенных ковригах вчерашней грязи, налипшей с травой и сухими остьями. [Мы жили, как свирепые холостяки.] Разбитое стекло в окошке было заткнуто негодной волейбольной покрышкой, в которую напихали сухую солому. Когда дул ветер, на земляной пол сыпалась полова. На стенах были развешены сельскохозяйственные плакаты [с трактористами, с доярками]. Стоял истерзаный ножом и сильно загорелый стол. Пять наших коек. На крючке, на котором сообща добрые дяди, по всей видимости вешали окорок, уютно висела гитара с повязанным бантом на грифе. В вечерней, особенно, тишине комнату наполнял капельный перезвон. Это шальные мухи задевали за гитарные нервы. Нас было пятеро и все мы были разные, как буквы, люди. Первым, скажем, был владелец гитары Юрка Шаповалов. У него было тридцать шесть зубов. Его никогда не видели унывающим. Он смеялся заразительным хохотом. Он во всём находил смешные стороны. Когда-нибудь я его приглашу на похороны соседей по квартире, где прожил детские годы. По вечерам мы выходили с гитарой прямо в степь, и он вышибал из неё душу. Мы плясали возле поля облупленных подсолнухов рок-н-ролл — дурачились. Шаповалов называл меня салагой. Он прослужил в морфлоте четыре года, был год в заключении и, завидя меня, бил себя кулаком в грудь. [Перед ним [когда я находился с ним рядом,] я выглядел пацаном.] Я остро чувствовал, что на моих губах ещё не обсохло пресловутое молоко. До сих пор я страстно хочу ему доказать, что я способен на кое-что. Вторым был Шрамко. Он много слышал. Со Шрамко я познакомился случайно в [институтском] городском туалете, где он писал карандашом на стене зловонное ругательство. Он тогда обернулся и сказал, улыбаясь, как ребёнок:

— Уж стена больно чистая.

Он называл себя королём анекдотов. Но однажды я его заставил задуматься [поставил в неловкое положение], рассказав историю, которую он не слышал. Этот анекдот знали все поезда, в которых мне приходилось ездить. Но в общем у Шрамко действительно был их неистощимый запас. Он их ловил налету. Он прислушивался. Он жил между ушами. Когда, успокоясь, он женится и войдёт в бороду, из него выйдет [мерзкий] обыватель. Я чуял это. Я задирал его. Он раздражал что-то во мне. Третьим (нет вторым) был Витька Пыжов. Это была светлая душа. Он ненавидел ложь и боролся за чистоту, за правду. Мы с ним по вечерам уходили в степь по [чуть белеющей] дороге, кюветы которой были полны соломой. Он мне задумчиво говорил: — Мы должны быть молодыми на всю жизнь.

Мы сидели рядом. Я находил его руку и пожимал её. Я молчал. \Я думал о Шурке. Он, наверное, сейчас кончил работу и медленно идет по тёмной улице./

Был Четвёртый, но я его забыл. Кажется, у него не было зубной щётки.

На Таню Смирнову я не [обращал внимания] \замечал/. Я не знал о ней ничего и не обращал на неё внимания. Я её игнорировал, потому что не желал расставаться со своей укоренившейся привычкой. Я её чем-то задевал. Она за мной следила. Однажды, когда я [устав, как собака] кое-как распряг лошадей и сел в тень под клён, на котором висело чьё-то мокрое бельё, она предложила:

— Хочешь, пойдём смотреть речку, — и пошла не оглядываясь, не поджидая меня. Это был манёвр. Я никому ничего не был должен и холил свою независимость. Я тогда штудировал Канта и Спинозу и страшился влипнуть в какой-то нелепый житейский анекдот.

— Ты странный, — сказала она.

— Откуда ты это взяла? С какой стати странный? — сказал я, чтобы рассердиться. — Ты меня совсем не знаешь.

— Я хочу тебя знать.

Из густой травы, как жареная семечка, прыгнул кузнечик. Он прыгнул высоко, я не ожидал от него такой прыти. Я сказал:

— [Я ничего не могу сказать о себе.] Прошлого у меня нет, а ближайшее будущее в немалом пройдёт на твоих глазах.

Мы медленно взошли на бугор. Внизу лежала ясная, напополам с облаками и зелёным камышом, река. Солнце мерцало в воде, как бабочка. Мы сели внизу у самой воды под стеной густеющей травы. Рядом за камышами кто-то купался из наших: я слышал преувеличенное фырканье и плеск. Она сломала травинку и стала мучить муравья. Муравей был большой и рыжий. Это, пожалуй, была муравьиха. У неё была тонкая талия женщины. Смирнова мучила муравьиху. Ей было скучно.