Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Мне скучно, — сказала она.

Муравьиха сорвалась с травинки и попала в переплёт травы. Я тотчас позабыл о ней и занялся пауком, который бегал по воде, недалеко от кончика моего башмака. Он бегал как заведённый. Это был завзятый конькобежец. Он работал на публику. Я вспомнил, что мои коньки давно поржавели и лежат, перевязанные гнилой бечёвкой, в тёмном затхлом сарае на самом дне [моего пыльного детства].

— Ты не слушаешь меня, — обиделась она. Она до этого ничего не говорила. Я вспомнил, как она смотрела на Шрамко, который брал жареный картофель ножом и громко чавкал, и сказал:

— Почему тебе не нравятся наши мальчики?

— [Они пошляки и дурно воспитаны] [Они не оригинальны и серы.] Я их презираю, Шаповалов самодовольный дурак, и гитара его пустышка и дура. Шрамко пошляк и <���наушник>, а этот дисцилированный тип — с жёлтыми зубами… Как они противны.

— А Пыжов? — [спросил я с интересом].

— Пыжов [ещё] [телёнок] [\сосунок/].

[Я пропустил это мимо ушей.]

[ — А девчонки?]

— Есть и девчонки, — неохотно сказала она, — но я не люблю девчонок.

[Я не знал, как себя вести дальше] и молчал. Потом решил молчать. Она [была] заинтересована. Такие люди придают особый вкус жизни. [Если б я знал, что Шрамко подслушивает нас, я бы в ту же минуту дал ему в морду.] Я видел её в профиль. Она говорила:

— Все они в большей или меньшей степени [обыкновенные] серые посредственности и плывут по течению. \Помнишь/ О таких Горький сказал: Ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас на споют.

Самое слабое место во всём том, что она говорила, было то, что на неё действовала минута. Смирнова хандрила. Ей не с кем было поделиться, У неё должно быть неудачный роман. Правда, мне такое пришло в голову не сразу, но так оно на самом деле и оказалось. Я ошибался, а она лгала: ей не было скучно, ей было одиноко.

Она давно замолчала, и глядела в сторону.

— Дай свою руку, — сказала она.

[Она меня всегда обезоруживала.] Я дал ей свою руку. Она сжала её обеими руками как-будто приценивалась. [Что она хиромантией занимается.] До меня смутно доходило, что я ей кого-то напоминаю. Она меня с кем-то путает. Я штудировал Канта и Спинозу и страшился влипнуть ни за грош. [Но я не знал, что уже влип.]

Я молчал и никто не знал, что Шрамко подслушивал. Ему вскоре надоело и он побежал через пашню доносить. Когда я открывал дверь, на меня смотрели. Подошёл Витька, и мы отошли в сторону. [Надо было что-то делать. Я сказал:]

— Пойдём, я тебя познакомлю со Смирновой.

— Ага, — сказал он, — ты с ней заодно, — и добавил: — Сегодня мы все познакомимся [со Смирновой и тобой] друг с другом на Комсомольском собрании.

Витька был комсогр. Это был [молодой] парень. Он не был телёнком. Собрание прошло при полной <���неразб.>

— Учтите, я не пошляк! — заявил Шрамко на собрании. [Я требую исключить её] Я не позволю ковыряться во мне как в … Пусть она извинится передо мной и учтёт свои ошибки.

Это был пошляк чистой воды. Я его запомнил, когда он приставал к незнакомым девчонкам на танцах и тащил их [за руки] танцевать, как тащат скотину за повод.

Шаповалов встал и с серьёзным лицом сказал:

— Все видели — я сдавал [вступительные] экзамены в солдатской робе. А она, — кивнул он куда-то в сторону, — шла на них из парикмахерской, на иголочках, блестя маникюром и в таком духе. А я четыре года дубасил, я мёрз и не досыпал в караулах, за спиной был склад с боеприпасами, а кругом хоть выколи глаз. И всё это для того, чтобы она маникюрилась и считала других людей ниже своих каблуков, да?! Я не хочу её теперь даже замечать.

Потом Шаповалов не выдержал [и обидчиво спросил]:

— Пусть она объяснит, почему моя гитара [пустая] дура?

Кругом засмеялись. [Собрание, как говорится, превращалось в фарс.]

Витька с трудом добился тишины.

[ — Как вы можете! — закричал Витька.]

— Этот [глупый легкомысленный] смех без всякого содержания. [Сейчас смеяться нельзя. Сейчас надо <���задуматься>] — сердито сказал он. — Смирнова поступила глупо, не серьёзно, она оскорбила нас всех, [но не думайте, что мы должны остаться в стороне и всем обществом порицать Смирнову. Ведь это случилось у нас, в нашем коллективе] Давайте посмотрим каждый на себя, а всё ли правильно и хорошо в нас самих. Так ли, что нет ни сучка, ни задоринки? [Чепуха.] Не гладко у нас. Мы можем взять и с бухты-барахты обидеть своего товарища, сказать ему колкое нехорошее слово. Значит у нас нет чуткости, а есть грубость. Или видеть, что товарищу тяжело и что он несёт в душе какую-то тяжесть, и не протянув руки, пройти мимо. Значит у нас нет доброты, а есть жестокость. А доброта внимательна. А откуда она, жестокость, ой ли от несерьёзности? Или мы, филологи, часто говорим безграмотней извозчиков. Значит у нас нет требовательности к себе, а есть умственная пассивность. Или, например, мы, — он кивнул в сторону нас мальчишек, — развели в своём общежитии грязь и тучи мух, разбили стекло, а лень его вставить. Пусть это мелкое, почти незаметное, в самом деле на первых порах будто случайное, которое трудно подчас уловить и увидеть в настоящем свете. Но это отрицательное, это негодное, это пятнающее, это надо выжигать калёным железом. Нет, на полном серьёзе, посмотрите на комсомольца Шрамко. Разве он иногда не говорит пошлости?

Шрамко надулся, как индюк, молча перекатывал горох желваков и целую неделю не рассказывал анекдотов. [Витька перестал ходить взад и вперёд. И сказал твёрдо]

[ — Самое важное и необходимое то, чтобы и комсомолка Смирнова и мы все поняли, что мы должны быть чисты, красивы и просты в душе и в своих поступках. И уважать друг друга.]

[Он сел. Попало всем. Мне попало чуть меньше, чем Смирновой. Говорили наперебой.] Смирнова сидела бледнея, она совсем охрипла, хотя до этого молчала, сжав губы. [Она сказала, что это для неё первый урок и он не пройдёт для неё бесследно]…»

В черновых рукописях есть также не вошедший в текст машинописи фрагмент о том, как студенты Краснодарского пединститута проходили практику в подшефном отделении милиции:

«Два раза в неделю мы ездили на практику в подшефное отделение милиции. Нам четверым попалось самое дальнее отделение. Ездили через весь город за лодочную станцию в разболтанном, как характер, трамвае. Дабы убить время, изучали попутчиков. Шаповалов классифицировал носы.

— Посмотрите, — говорил он с видом знатока. — Сейчас подобралась на редкость коллекция носов. Какое разнообразие! Нет, у этого нос банальный — картошкой, посмотрите на алкоголика, который спит на плече у соседа, — у него на лице вырос стрючок красного перца, у этого курносика нос щепкой. А вот стоит целый сапог на дерюге усов. А это утёс и две пещеры. У еврея нос в профиль — завитая внутрь стружка. Нет, это сосулька — с неё капает. А также носы утиные, совиные, орлиные, крючковатые, сучковатые, кнопочные, бушприты, рубильники, пятачки, бильярдные кии наподобие Буратино, ещё есть безносый нос сифилитика, что-то вроде выгоревшего огарка, но в последнее время этот нос поредел, как зубр. Детской комнатой заведовала весёлая энергичная девушка с советским гербом уложеных кос, которой \хотелось/ самый первый вопрос задали: — Сколько вам лет? Но, говорят, порядочные женщины не отвечают на этот вопрос.