Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Но поистине, что-то дьявольское кроется в этом сравнении, оно и хромает, как бес, ибо никакое оптическое стекло не может отразить ни звука, ни вкуса, ни запаха, ни осязания, ни, тем более, духа, — уж совсем неуловимой вещи.

Отражённый ландшафт возник не случайно. Гоголь был очень чуток на подобного рода словечки. Именно к подробному отражению ландшафта, к отражению выпуклостей того, что лежит на поверхности, к уловлению тончайших паутинок быта и свелись позднейшие стилевые открытия.

Но обратимся к пушкинскому «Пророку». Там этот ландшафт в полном объёме.

Ландшафт разрезан сверху вниз и по горизонтали: «дольней лозы прозябанье». Вот какая мировая схема открылась пророку. Но правильно ли мы поняли самого пророка? Проследим, что с ним сделал серафим:

Приглядитесь: загадочный пророк. И глагол его, надо полагать, с привкусом крови. Не искуситель ли он? Тут нельзя ошибиться. Однажды это самое змеиное жало уже послужило орудием для великого соблазна. Печально это кончилось, гласит древняя легенда.

Так как же быть с пророком? И кого он соблазнил?.. А соблазнил он русскую поэзию и соблазнил именно ландшафтом. Чем иначе объяснить упорное усиление ландшафтной и бытовой предметности в ущерб глубине и духовному началу? Да вот примеры.

«Где бодрый серп гулял и падал колос, Теперь уж пусто всё — простор везде, — Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде » (Тютчев), «В тени густой летает тяжкий жук» (Тургенев), «Савраска увяз в половине сугроба», и т. д. (Некрасов), «Трава при луне в бриллиантах, На тмине горят светляки» (Фет), «В гостиной сидел за раскрытым столом мой отец, Нахмуривши брови, сурово хранил он молчанье», и т. д. (Полонский), «И ягоды туманно-сини На можжевельнике сухом» (Бунин), «Выходу я в путь, открытый взорам, Ветер гнёт упругие кусты, Битый камень лег по косогорам, Жёлтой глины скудные пласты» (Блок), «В прозрачном холоде заголубели долы, Отчётлив стук подкованных копыт, Трава поблекшая в расстеленные полы Сбирает медь с обветренных ракит» (Есенин).

Один Лермонтов избежал этого соблазна, может быть, потому, что почуял в пророке какой-то подвох и написал вариант пророка, которого отовсюду гонят.

«Но как же так! Это наши любимые стихи!» — воскликнет непременно читатель. И отчасти он будет прав, ведь он тоже соблазнён. На то и соблазн, чтоб пленять.

О новейшей поэзии можно по ходу сказать, что она загромождена ландшафтными и бытовыми подробностями, в ней бытие заменено бытом, а ангелы, соответственно, спутниками — так правдоподобней. Конечно, поэты всегда сопротивлялись соблазну, но он оказался слишком велик. И тогда его назвали поэзией простых вещей («Когда б вы знали, из какого сора…» Ахматова), но это похоже на наряд голого короля.

Вернёмся к Пушкину и его ритмике. Ритмика, которой мы пользуемся, — античное изобретение, и пришла к Пушкину через немцев и французов. Пушкин и наложил «западную» печать на русское стихосложение, а если брать шире, на поэтическое мышление поколений. Создание им литературного языка и введение ритма можно сравнить по значению только с петровскими реформами. И те, и другие имели далеко идущие последствия, у тех, и у других оказались хорошие и дурные стороны.

Дело в том, что народное сознание выработало свои национальные поэтические формы: былину, народную песню, раешный стих, частушку. За исключением двух последних, все они отличались большой протяжённостью, что соответствовало национальному характеру и строю души. Античный ритм родился из особенностей другого характера. То, что ритм, а точнее, тон, и даже рифма оказались прокрустовым ложем, видно на примере стихотворений Кольцова. Они подражательны, и неорганичны для него. Совсем не то кольцовские песни. Это сама естественность.

(Но вот притча. Никто иной, как Пушкин, написал «Буря мглою небо кроет» — стихотворение, в котором веет народным дыханием, не стеснённым никаким прокрустовым ложем).

Живой самоцветный язык народа всё ещё питает нашу литературу, а не наоборот, как это случилось во Франции, где уже все давно говорят на языке литературы, которая вынуждена питаться собственными соками.

А коли так, то значит есть и пути для народного лада, скажем, кольцовского типа. Правда, кольцовская линия, начиная с Некрасова, претерпела большие изменения под давлением книжной традиции и, собственно, литературного языка, но задача грядущих поэтов, быть может, в том, чтобы возродить эту линию.

И ещё. Поэтический символ — вот гигантский путь, по которому не пошёл Пушкин. Он на многих смотрел и на многое отзывался — об этом сказал Достоевский в своей знаменитой речи, но символического опыта Данте не заметил. Хотя судя по таким шедеврам, как «Анчар», «Бесы», «Утопленник», его кренило в эту сторону. Но не будем гадать на кофейной гуще. Прошёл, так прошёл. В этом его великодушие.

В пушкинском творчестве заложено много идей, некоторые из них развивал тот же Достоевский. Но литературные идеи не объединяют, а разъединяют мир, потому что на одну литературную идею всегда найдётся противоположная ей, и тогда возникает между ними борьба. Кто кого победит. Например, идея отцов и идея детей у Тургенева. Символ же не разъединяет, а объединяет, он целен изначально и глубже самой глубокой идеи потому, что исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая, в отличие от разума, бесконечна.

Но Пушкин прошёл не только мимо Данте, он прошёл и мимо былин и сказок, т. е. народного эпоса, полного самых глубоких и животворных символов. Он блестяще переложил несколько сказок, но не обратил на символы никакого внимания, хотя именно в них и заложено национальное сознание. Один Емеля на печи многое значит для раскрытия наших поступков. А ведь он древнее Обломова, который, как известно, сидит в каждом из нас. «Сказка ложь, да в ней намёк!» — пошутил Пушкин. Это он-то, автор «Утопленника», простонародной сказки, по его определению, исполненной глубочайшей реальности.

Пушкин как поэт недосягаем, но считать, что им всё исчерпано, это значит парализовать свою творческую волю и обрекать себя на духовное бесплодие. Правда, приближаться к нему на его же территории — безнадёжно. Блок в поэме «Возмездие» сделал неимоверное усилие достичь ясности пушкинского слога, но потерпел поражение, потому что был соблазнён ландшафтом и перечислением того, что лежит на поверхности, и перо его соскользнуло.