Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Не так-то тут всё просто. Да не подумает кто-нибудь, что я вообще против быта. Быт связан с конкретностью, а это необходимо поэзии. Иначе она провиснет в туманных волокнах абстрактной риторики. Такими туманными волокнами затянуты стихи Леонида Мартынова о маятниках.

В каждой отдельной конкретности таятся залежи глубинного смысла. Их только нужно открыть, а не топтаться на поверхности, что совершенно бессмысленно с точки зрения общего развития поэзии. Поэтому быт можно понять только как переходное состояние. Но в переходном состоянии нельзя задерживаться. Крыльцо к дому хорошо как крыльцо, но живут не на крыльце, а в доме. Сознание такого положения так или иначе овладевает многими поэтами. И мне кажется, что в современной поэзии уже произошли и происходят решительные сдвиги.

Так, несомненная попытка прорыва к большому бытию была у Николая Рубцова. Его лучшие стихи свидетельствуют об этом:

Обратите внимание на строку «Россия, Русь! Храни себя, храни!». Что в ней заключено? Наверное же, не призыв к охране берёз и водоёмов — этим занимается Шкляревский, — а более серьёзное и сокровенное, что и наполняет наши леса и долы священным смыслом.

В последние годы в поэзии произошло ещё одно удивительное событие. Собственно, оно давно уже пребывало, но как бы в тени, что не позволяло разглядеть его и оценить по достоинству. Но по мере того как рассеивался эстрадный туман, взору открывалась самобытная фигура.

«Ну, этот деревенский!» — бросила тень наша интеллигентная критика и не стала более разбираться. Но время идёт, а значит, солнце движется, и тень стала смещаться и открывать поэта. И, пожалуй, уже краем он вспыхнул и заиграл на виду. Но всё его самобытное творчество ещё ждёт настоящей оценки. Я говорю о поэте Николае Тряпкине. Критика отмечала его чистый и напевный голос, светлое узорочье словаря, особую лебединую стать, но подозревала в нём некую закруглённость диапазона. Так ли это? Посмотрите:

Вот она, «гулевая осенняя воля»! Этакой удали тесны рамки деревенской поэзии, как её принято понимать. Она ломает их играючи. От Годунова до эскадронов Будённого, от былины до грядущей поэмы — есть где разгуляться. Мир распахнут в оба конца. Конечно, такой свободы не купишь ценой быта. Тут плата дороже.

Вот два примера, свидетельствующих о больших потенциальных возможностях современной поэзии. Можно привести и ещё примеры, но ограничусь этими, дабы не составлять обойму имён. Полагаю, это сделают без меня.

По поводу критиков моих стихов. Что и как они пишут? Да не то и не так. Впрочем, это их дело. Раньше я относился к ним с тревожным любопытством, как девица на выданье: что-то обо мне скажут добрые люди? А ничего существенного. Оказалось, все поэты расписаны по поколениям: за поколением двадцатых годов идёт поколение тридцатых, затем сороковых, пятидесятых и т. д., и всех надо уважать, и у всех надо учиться. В поэтическом хозяйстве всё должно быть на своём месте. По времени написания стихов я как будто должен принадлежать к поколению шестидесятых, но туда я опоздал, а из семидесятых, видимо, выскочил по возрасту. Семидесятые уже заняты более молодыми (Н. Старшинов, их опекун, даже ввёл в оборот три десятка фамилий). Так что я никуда не попал. И хотя не один я такой (Н. Тряпкин, например, тоже без места), но расклад по поколениям создает видимость последовательности и непрерывности литературного процесса и весьма удобен для обозрения. Но это только одна видимость. На самом деле в этой системе сплошные провалы и непоследовательность.

Настоящие духовные ценности настолько глубоки, что скрыты от постороннего взгляда. Чем объяснят критики могучее влияние Тютчева, выплывшего из глубин прошлого столетия, «широкая общественность» коего даже не подозревала о существовании такого поэта? Тягой к классике? А откуда она взялась, эта тяга?

Видимо, под мелко рябящим покровом преходящего дня таятся духовные глубины нации, непостижимым образом сообщающиеся между поколениями.

И всё-таки мои критики (конечно, они пишут не только обо мне) делают своё дело. Они влияют на литературное мнение. Они создают новые имена (бывает, дутые), они спасают старые имена от забвения (тоже порой дутые).

Я быстро раскусил, что критики очень поверхностные люди, за редким, правда, исключением. Но одни из них эмпирики, а другие — концептуальные, хотя при этом мало чем отличаются друг от друга. Одни хвалят (или ругают) детали, не имея представления о целом. В этом они похожи на женщин. Другие хвалят (или ругают) детали и целое, не вникая в сообразность одного и не найдя меры другого, но зато следуя своей концепции. В этом они похожи на самих себя. Главным же образом их интересует моё кредо. И хотя я вынес несколько своих эстетических положений прямо на обложки книг: «Во мне и рядом — даль», «Край света — за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», увы, этого никто не заметил. Зато когда я усмотрел в моём любимом Блоке провалы духа, условный декор и духовную инородность и отметил это в поэме «Золотая гора», то вызвал волну лицемерного возмущения: как-де посмел! И стали открывать такое: я не согласен с Пушкиным! Я жесток к женщине! У меня не коллективный разум! И вообще мои стихи вызывают недоумение!

Первое, относительно Пушкина, чересчур, но лестно; второе и третье я отвергаю как недомыслие; а насчёт недоумения могу только сожалеть, что мои критики, находясь в магическом плену книжных ассоциаций и соображений литературного момента, утратили ключи к старым ценностям; в этом случае я бы посоветовал прочесть А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», возможно, три его тома дали бы кое-какое представление о народной символике, которую бог надоумил меня взять для стихов.