Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Потом восемнадцатый год, когда возвращаются на Кубань двое. Попсуйшапка — один из очень цельных образов. Это уже изобретение нашей литературы, когда видишь вдруг — в России молятся изображению Малюты Скуратова! Это самый высокий уровень. Я просто под впечатлением этого говорю. Изумительно описание обмывания Корнилова в конце.

Лисевицкий очень хорош, это ещё подчёркивает трагичность. Это просто идиот, Дон Кихотом его не назовёшь, ничего не делает. Во что измельчилась наша великая идея!

Что мне не нравится? Лука Костогрыз — это улучшенный вариант Щукаря.

Атаман Бабыч, учитель истории Лисевицкий — очень сильные образы. А вообще здесь так много изумительных мест, что даже нечего говорить. Будь моя воля, я бы дал Лихоносову полного Георгиевского кавалера.

…Очередь большая. Двигалась медленно. Гостиница «Полярные Зори» в то время заполнилась какими-то спортсменами. Все устраивались. А Кузнецову надо было заплатить ещё за полдня. Потом срочно ехать в краеведческий музей. А потом поздно вечером его ждал поезд «Мурманск — Москва». Юрий Кузнецов, уставший от встреч, споров, разговоров — от всей этой программы (поездка в Мурманск в качестве руководителей группы литераторов Литинститута была насыщенна), ждал у стойки администратора…

— Ваше творчество глубоко символично. Эти, только вам присущие, образы, переходящие из стихотворения в стихотворение: столб, змеи, вихри, свист, старик. Откуда берёт начало ваше русско-мистическое, притчевое (я бы так сказал) творчество?

— Не знаю. Пишу как пишется. У меня своя вселенная, населённая своими жителями, своими символами. Николай Рубцов в одном из стихотворений сказал: «О чём писать? На то не наша воля!..»

— Ваших стихов многие не понимают… Как вы к этому относитесь?

— Как можно к этому относиться? Меня это, конечно, не устраивает. Но что делать? Если Евтушенко, предположим, любят и читают миллионы, то моя аудитория — это всего лишь один миллион. И то, большинство принимает мою поэзию сердцем. Люди чувствуют нечто. А объяснить не могут. Мои стихи их волнуют, тревожат — но понять смысл до конца они не могут. Да и можно ли до конца понять смысл?

Думаю, что лет через пятьдесят я буду понятен будущему поколению. А пока моё творчество стоит особняком от всей современной поэзии.

— Обычно писателям приходит масса писем. Писем-размышлений, благодарностей, исповедей. Есть ли у вас такая почта? Поддерживаете ли связи со своими читателями?

— Почта есть всегда. Правда мешками письма не носят. Но ручеёк не оскудевает. В основном, это рукописи. Просят отрецензировать стихи. Если я чувствую, что человеку это действительно надо, то отвечаю. Если вдруг стихов нашлют много — не отвечаю.

— Попадаются интересные?

— Нет. Отвечаю, как правило, что стихи плохие. Но некоторые авторы не понимают. Через некоторое время снова присылают, новые. Тогда уже ничего не пишу.

— Судя по всему, вам читательская почта не нужна? Знаете, некоторые писатели ценят эту «связь с народом».

— Мне эта почта ничего не даёт. Плохие стихи. Часто — полемика, а порой и ругательства по поводу когда-то где-то сказанных мною слов. Я ни с кем не собираюсь спорить. И навязывать свою точку зрения — тоже. Меня спросили — я ответил. Я так думаю. Мало ли кому не нравятся чужие мысли.

И потом — переписываться, отвечать… Был такой писатель Василий Ажаев — «Далеко от Москвы», это его роман. После публикации к нему хлынул поток читательских писем. Остаток жизни он занимался перепиской. Отвечал, ему писали снова, он опять отвечал. И больше, по-моему, ничего не написал. Некогда было.

— Если вы так относитесь к аудитории, то зачем вам нужны поездки с творческими группами по городам? За последние четыре года только в Мурманске вы побывали дважды.

— А они мне не нужны. И тоже ничего не дают. А насчёт Мурманска — это случайность. Я домосед. Ездить, так сказать, впечатлений набирать, не люблю. Мне это не надо. Мои стихи из моего внутреннего мира. Я и сейчас-то не хотел ехать. Просто спросил организаторов: «А северное сияние будет?» «Будет», — ответили. Тогда поехал. Ни разу не видел северного сияния.

— Посмотрели?

— Да, повезло. Поехали к военным, оттепель. Они говорят: тепло, не бывает в такую погоду сияния. И — ночью всё небо высветилось. А говорят — не бывает.

— Ну, это природа ради вас старается. Сегодня ночью шёл самый настоящий дождь. Слышали?

— Да.

— Зимой — дождь… А на утро — ураган. По-моему, это ваш приезд к нам так где-то там, за облаками, отмечается.

— Ну, вы преувеличиваете моё личностное начало. А вообще ради северного сияния стоило ехать. Мне важно видеть и знать все состояния природы.

— На мой взгляд, у вас мало вышедших книг. Создаётся впечатление, что вас «зажимают».

— Нет, я этого не чувствую. Я мало пишу. Может, поэтому? А вообще — не жалуюсь на недостаток внимания со стороны журналов. Постоянно звонят отовсюду, просят стихи. В будущем году у меня выходит несколько книг, в том числе одна — переводы. Впрочем, переводы я не считаю.

— Очень часты нападки на вас других поэтов. Юлия Друнина в «Правде» (это было несколько лет назад) в пух и прах разнесла альманах «День поэзии», редактором которого вы были. Марк Соболь в «Новом мире» написал вам открытое письмо по поводу стихотворения «Я пил из черепа отца» — прямо-таки грубое. Не мешает ли вам такое агрессивное непонимание?

— Нет. Я этого не замечаю. Наверное, характер такой. Пусть говорят. Не люблю только, когда извращают факты и мысли, когда врут. Тот же Соболь в «Новом мире» усомнился, что мой отец погиб на войне. Дескать, этого не может быть. Проверь, прежде чем такое заявлять. Да разве я мог бы написать так об отце, если бы он не погиб на войне в 1944 году?..

У меня есть небольшое стихотворение «Двуединство». «В тени летящего орла Сова ночная ожила. И полетела, как подруга, в плену возвышенного круга. Орёл парил. Она блуждала, не видя в воздухе не зги. И, ненавидя, повторяла Его могучие круги».

Мои недруги, те, кто меня критикует, не любит как человека и как поэта, всё равно следят за моим творчеством пристально. Ненавидя. Может, мои стихи им мешают — я не знаю. Лично мне жить и писать не мешает ничто.

Одни с ним осторожничают и, прежде чем обнажить критическое жало, снисходительно ставят на нём тавро: «несомненно одарённый», «сильная индивидуальность», «непривычный талант». Другие без особых оговорок зачисляют его в первую четвёрку лучших наших поэтов: Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев, Николай Тряпкин, Иосиф Бродский.