Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— И попытки разгадать, каким оно было, видимо, безуспешны?

— Это ничего не даст для поднятия духа, кроме осознания глубокой печали того, как нашу память уже много раз уничтожали. Вообще к письму у меня отношение очень своеобразное.

— В чём это заключается?

— Письмо — это палка о двух концах. С одной стороны письмо позволяет хорошо сохранять память. Для этого существуют летописи, книги, газеты. Но с другой стороны, надеясь на письменные источники, индивидуальный мозг начинает вырождаться. Он перестаёт работать. Человек рассчитывает на то, что в любую минуту может взять с полки книгу и прочитать в ней всё, что ему нужно. Вот что даёт письменность.

А Сократ, к примеру, ничего не писал. Он всё в голове держал. Память у него была, дай Бог. И вообще, многие древние мудрецы не писали. Нужные им сведения они помнили наизусть. Так и народ всё ему необходимое раньше держал в устной памяти.

Книга же часто содержит много лишней информации, чего не позволит народная память. Народная память передает только те знания, которые действительно необходимы. А книга вмещает в себя всё — и великое, и ничтожное.

— Но как тогда быть с такими всеобъемлющими художественными произведениями, как романы Достоевского или Толстого? Не думаю, что кто-нибудь в состоянии помнить их наизусть.

— Мне уже доводилось в литературном портрете поэта Прасолова рассуждать о том, что такое устное и что такое письменное слово. Когда возникла письменность, появилась философская лирика. Вот это — чисто письменное творчество. Философскую лирику надо читать.

Раньше слово было как Бог. Устное слово сразу же поднимало, оно немедленно действовало на человека. В минуту величайшей опасности командир вёл за собой людей со словами: «Вперёд!», «Ура!». Он же не мог писать плакаты, вот — читайте мои призывы. Действовало устное слово. Письмо таким воздействием не обладало.

Подобные мысли возникают, как я понимаю, в конце чего-то большого. Мы, видимо, находимся в конце определённого пути, а значит, возвращаемся и к какому-то началу. Конец смыкается с началом.

— В будущем году центром праздника славянской письменности станет Москва. Вы верите, что в столице величание славянского слова приобретёт народный характер?

— Москва — один из немногих городов на планете, в котором живут все нации. Это — этнически безликий город. Здесь очень силён денациональный элемент, которому наш праздник чужд. В Москве немало людей, которые по происхождению русские, но они всё забыли, для них Кирилл и Мефодий — какие-то диковинные имена.

Тем не менее надо всё сделать для того, чтобы праздник в Москве прошёл успешно. Я думаю, здесь нам поможет приближающееся 600-летие со дня кончины преподобного Сергия Радонежского. У праздника появится ещё одно знамя, но уже наше, русское. Ведь Сергий Радонежский — это начало собирания России.

— Судя по вашим стихам, Сергий Радонежский — один из любимых ваших героев. Это особенно чувствуется по книге «Ни рано ни поздно».

— Ни рано ни поздно — это приходит герой. А до срока рождается святой.

Святой — предтеча. Он всегда появляется раньше героя. Он, если хотите, наставник народа.

Я долго думал над тем, как это выразить поэтически. И нарушил все исторические каноны. Я загнал родителей будущего Сергия в плен к татарам. Такого факта в истории не было. Но мало ли что случается. Я думал о том, откуда и как мог появиться Сергий. Его вырезали, а он оказался жив. Было очень большое внешнее сопротивление тому, чтобы появился святой. Его появление на свет ускорили. Он родился до срока, чтобы подготовить почву для народного пробуждения.

А герой родился ни рано ни поздно и сделал своё великое дело, как Дмитрий Донской.

Юрий Поликарпович Кузнецов — один из лучших российских поэтов. Нам кажется, что встреча с ним на страницах нашего еженедельника для всех читателей «Земли» будет полезной. Строгий ценитель живого русского языка, поэт делит нынешнюю литературу по своей глубине, значимости на русскоязычную и собственно-русскую, которая и является хранительницей живого русского народного слова.

— Ничего своего, ничего глубинного она не несёт, эта русскоязычная литература. Следовательно, она вообще не национальна. Даже может человек быть по происхождению русским, но владеть только активом, газетным активом, чем владеет, допустим, Евтушенко или тот же Вознесенский, который владеет метафорой. Метафора — вненациональна. Поэтому этих поэтов легко очень переводить на другой язык, интонацию же никак не переведёшь. Ну, как вот можно перевести такую торжественную поступь ритма — «Выхожу один я на дорогу»? Никак! Информация какая? Допустим, в моё время была песенка популярная — «Я иду, шагаю по Москве». Почти то же самое по информации. Там — поступь божественная, а здесь — просто информация: вот идёт турист по Москве, по горам… В первом случае мы имеем дело с русским поэтом, во втором случае — с русскоязычным.

— В журнале «Наш современник» была опубликована работа Игоря Шафаревича «Русофобия», в которой обозначены причины неприятия определёнными международными кругами всего русского. Существует, вы знаете, и резкая критика такой постановки вопроса, отрицается существование русофобии.

— «Русофобия», конечно же, существует. О себе скажу. Иногда это на каждом шагу по мелочам проявляется. Допустим, читают мои строчки «На Рязани была деревушка». Ничего особенного. Люди морщатся, не нравится им ни слово «деревушка», ни «Рязань». Если б я о Гавайях написал что-то этакое, тогда — другое дело… Отдаю стихи, где есть такие строки: «Но русскому сердцу везде одиноко, И небо высоко, и поле широко». Ну, почему, спрашивают, — «русскому», зачем это? Вот так. Не нравится людям. Я это просто наблюдал, очень часто проявляется.

— Юрий Поликарпович, теперь вопрос о задаче поэта. Вы говорили в начале беседы, что поэт должен быть над страстями, должен…

— Нет, нет, нет. Вы не так поняли. Поэт должен выражать более какие-то общие вещи — писать о том, что волнует людей. А волнуют людей противоречивые чувства, вот ты и должен в себе это сплавлять. Допустим, до самого недавнего дня насаждалась у нас психология гражданской войны, но это ведь никак нельзя допустить! Поэт должен болеть за белых и красных, потому что все — русские люди, и гражданская война — это величайшая трагедия народа. Ну, как это так если будет только за белых или только за красных?! Это более общее, понимаете. Здесь уже идея примирения. Вот я об этом говорю.

— Значит, вы не из тех, кого можно вот так сразу поделить на консерваторов и либералов, правых и левых?