Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Вам-то по душе, конечно, близок Есенин.

— А что читать у Маяковского? Он взял образ люмпена. Такие и стихи. Некоторые защищают его поэзию, говорят, она ближе к жизни, отражает её. Ну, что ж, давайте ещё ругаться в стихах. Нужно ведь писать по-русски, на русском языке. А то, что мы читаем у Маяковского, это — не русский язык, а его заменитель. Он — русскоязычный поэт. Что касается нынешних поэтов, скажу, что вот это поколение — моё поколение и старше — оно ничего не пишет серьёзного. От них, мне кажется, ждать ничего нельзя. Сейчас действительно перестройка прорвала всё и так писать, как раньше, уже нельзя. Допустим, была цензура в прошлом веке. Благодаря цензуре появился такой писатель как Салтыков-Щедрин. Не было б цензуры, не было б такого писателя. Он так изощрялся в обход цензуры. И вот сейчас … ну, по-другому нужно уже писать.

— Ну, а как — ещё смелее писать, ещё острее, как?

— Кто его знает…

— Но вы-то писали, я на это обратил внимание, одинаково — как до цензуры, так и сейчас.

— Я не изменился совершенно. В последнее время меня ещё обвиняют в публицистике. Но это не публицистика, конечно. Вот, например, прочитаю вам восемь строчек буквально (из неопубликованного).

— Спасибо за интервью, Юрий Поликарпович.

…Когда я ехал к нему со своим репортёрским магнитофоном, то в голове у меня плескались разные заготовки предстоящего, естественно, очень умного, очень глубокомысленного разговора о литературе. Согласитесь, что беседами на возвышенные темы мы не так часто балуем своих читателей. Но…

…Москва — это вам не Монмартр…

…дверь мне открыл человек с лицом обезоруживающе обыкновенным. С таким лицом можно быть хозяином профессорского кабинета, уставленного книгами, а можно работать и в простенькой столярной мастерской.

— Проходи, — сказал Кузнецов.

Все мои заготовки разом пожухли. Я понял, что встреча будет похожей на все другие наши с ним — обычно лишь нечаянные — встречи.

Поверьте мне, как невозможно сделать повыразительней, поэффектней моцартовскую фразу, так нельзя и Кузнецова показать могучим интеллектуалом или рафинированным артистом. Он грубоват, как Толстой, он поэтичен, как старинный сельский пастух. С ним невозможно настроиться на специальный разговор, со своим микрофоном я глядел на него, как глядит хлебороб на тучу: то ли она прольётся дождём, то ли побухтит, побухтит да и уплывёт.

Стали, естественно, говорить «о погоде».

— Я не мастер, чтоб тебе формулировать, — сказал он немного даже виновато, когда я попытался повернуть разговор в нужное русло. — Вон стоят мои книжки, там всё, что смог, уже сказал. А это интервью — ни к чему…

— Сейчас такое трагическое время… — сказал я, упрямясь.

— Что ли, надо о политике наговорить? — он всё-таки хотел меня выручить, просто не знал, с чего начать.

Я откашлялся и приступил к делу:

— О политике говорить не обязательно. Я для начала хотел обратить внимание лишь на следующее: вот когда-то было пострашней, чем сейчас. В Киеве представители самой «интеллигентной власти» кожу с людей живьём сдирали. Барышень молоденьких ловили, насиловали и затем, чтобы наслаждение получилось поизысканней, кожу с них сдирали… Ну, такие, как Багрицкий, автор поэмы «Февраль», для нас понятны. А вот у многих, даже не обозлённых вполне на ни в чём не повинных барышень, сил не было, чтобы им сострадать. Людей гулагами, голодом морили, а они, чтоб не мучаться от столь нестерпимых людских страданий, старались их вроде бы даже не замечать. То есть были, конечно, автор «Тихого Дона», были Платонов, Есенин, был Леонов, написавший «Русский лес», но большинство делали вид, что все эти троцкие да Свердловы на людоедов не похожи, и тем самым продавали свой народ, продавали его мечту построить справедливое общество. Так и сейчас: люди, обкраденные теневиками, стоят в очередях, в республиках русским отводится роль граждан второго сорта, а мы — ничего не делаем, только гадаем за сколько купил Запад того или иного нашего политика. Как будто, если угадаем, этот политик, тут же покается. Только единицы в драку бросаются. Невзоров, Алкснис, Петрушенко… вот ещё газета «Советская Россия» осмелела, выдала публике всю подноготную нашего Российского правительства, помогающего зарубежным капиталам скупать нас на корню вместе с нашими деревянными рублями.

Ты не бросаешься в драку, но никто не скажет, что ты равнодушный или трусливый…

Куда, в какой ряд тебя поставить?

— В ряд меня ставить не надо. И суетиться по поводу происходящего — тоже не надо. Иначе за мелочами, за разными обидными деталями не увидишь главного.

— Но когда главное начинаешь выискивать, то вроде бы и поднимаешься над событиями дня, перестаёшь принимать их близко к сердцу… Так?

— Нет, не так. Есть механическое время. Оно как бы движется. А есть время, которое не проходит.

Когда-то в своих давних стихах я написал: «Былое грядёт». С точки зрения обыденного сознания — это бессмыслица. Но во времени прошлое и будущее — это единое пространство. У Даля в разделе пословиц о пьянстве и гульбе помещена вот эта: «Неделя прошла, — до нас не дошла». И действительно, за сиюминутной гульбой не чувствуешь даже малого пространства недели.

Один критик писал обо мне: мол, нелепо представить Святогора, читающего современную газету. А для меня этот былинный герой столь же реальный человек, что и какой-нибудь Петрушенко. Я в людях ценю то, что есть в них от вечного, непреходящего.

Да и не только в людях. Например, можно любить Европу — женщину — абстрактно, а можно по-человечески, как героиню бессмертного мифа, быть, так сказать, соперником Зевса… То есть можно глядеть на Европу и видеть лишь её нынешнюю, а можно проблему времени снять…

— И всё-таки человека если убивают, то за секунду, а не всю вечность. И эта секунда — тяжелей вечности.

— Мы говорим об одном, только на разных языках. Поэтому не понимаем друг друга.

— Хорошо, вот есть ты, есть перестройка…

— При чём здесь я и перестройка? Нас просто зациклили. На очередной фикции зациклили. И ты меня не понимаешь, потому что рассуждаешь на языке понятий. Перестройка, теневики, очереди — это всё понятия, замкнутые на самих себя. А людей ты в понятие не вместишь. Они шире и глубже любого понятия.