Мэри Брэддон - Преступление капитана Артура

– Но у ней не было сердца! – воскликнула мисс Гевард.

– Остановитесь, Бланш! Не судите ее! Мне больно это слышать, Господь знает, что я давно простил ей, бедной, разбившей добровольно свою светлую молодость! Как только я оправился и встал, меня охватило сильное нетерпение ехать; я чувствовал, что должен во что бы то ни стало лично удостовериться в справедливости сказанного. Превосходная жена ректора моей родной деревни приютила меня у себя с большой радостью, больного и разбитого физически и нравственно, – и я очутился в двухмильном расстоянии от той, с которой думал соединиться вечно неразрывными узами!

– И вы ее увидели? – спросила его Бланш.

– Да, один только раз. Но короткого свидания было вполне достаточно, чтобы убедить меня, что ее заставляет вступить в брак честолюбие… Что чувства ее вовсе не изменились, но она не могла побороть искушения громадного богатства. Бедняжка! Она выросла и жила всегда в бедности, а что может быть хуже для девушки известного, знаменитого рода и гордой по природе, как томления бедности? В то время я, конечно, не сознавал еще этой печальной истины, но понял ее позже… Я увидел тогда не только ее, но даже и ее суженого.

– А он…  – начала Бланш.

– О, Бланш, не спрашивайте лучше об этом человеке! Только при виде его я и почувствовал вполне горечь ее измены. Чем внимательнее я всматривался в это грубое, наглое, безмозглое создание, которому она отдавала себя, тем более ужасался. Это был человек очень знатный, но, боже мой! Я даже сомневаюсь, чтобы во всех его поместьях и владениях был хоть один человек с такой антипатичной и пошлой наружностью и с такими манерами, которыми отличался этот знатный богач!

– Но он все-таки джентльмен? – спросила мисс Гевард.

– По рождению – да; он, впрочем, находился во время своей молодости в исключительных обстоятельствах, которые и могут послужить извинением его грубому обращению и полной неразвитости. Сердце мое буквально обливалось кровью, когда я в него всматривался и рассуждал, что счастье любимой мною женщины зависит от такого жалкого существа; с этих пор я и не слышал о ней уже ничего, так как я избегал упоминать о ней в моих письмах к знакомым, да и знавшие мои чувства или, по крайней мере, угадавшие их не желали, естественно, расстраивать меня. Господь ведает, что с ней сталось? А я не могу вспомнить о ней без жгучей боли, потому что я лично не доверил бы добровольно даже собаку сэру Руперту Лислю!

В продолжение всего рассказа Ремордена Ричард не поднимал головы от конторки, но при имени баронета он поднялся стремительно, бледный как смерть.

– Сэр Руперт Лисль?! – сказал он.  – Неужели вы такой же сумасшедший, как я? Я не произносил и даже не слышал этого имени в течение длинных двенадцати лет.

– Что вы хотите этим сказать, Ричард? – спросила его Бланш, опасаясь невольно за его здравый смысл.

– Я хочу сказать, что я был болен в детстве жестокой горячкой, которая расстроила отчасти мой рассудок… И что исходной точкой моего помешательства была глупая мысль, что я – сэр Руперт Лисль!

В один жаркий июльский день шел по тропинке в двадцати милях от Ливерпуля по направлению к Лондону какой-то человек. Надетая на нем блуза была изорвана донельзя; толстые башмаки почти уже развалились, а войлочная шляпа его перенесла, как видно, столько бурь и невзгод, что потеряла первобытную форму; к палке был привешен небольшой узелок; путешественник, должно быть, подвергался различным превратностям судьбы. Если бы не английские проклятия, то и дело слетавшие у него с языка, вы приняли бы его за уроженца юга – до такой сильной степени загорел он. Хотя вокруг него не было ни души, он шел как-то несмело, стараясь держаться поблизости плетней, как будто опасаясь встретиться неожиданно лицом к лицу с каким-нибудь беспощадным врагом. Физиономия этого путника была не из числа приятных, и я верю, читатель, что если бы он вдруг очутился перед вами в какой-нибудь пустынной и отдаленной местности, то вы непременно стали бы опасаться за часы и цепочку, если не за себя! Сама дорога, избранная этим странным субъектом, не внушала доверия, так как она была очень удобна для различных разбойничьих засад. В конце этой дороги находился пригорок с громадным дубом, на котором в доброе старое время был повешен ни один злодей, продолжавший по смерти наводить на окрестность точно такой же ужас, какой он наводил во время своей жизни; вследствие этих казней пригорок и поныне сохранил еще мрачное название Жиббет-Гилля. [1] Gibbet – виселица, hill – косогор.

Возле этого-то холма бросился утомленный путник на землю, не переставая произносить проклятия, с помощью которых он нарушал однообразие пустынного пути. Вытащив из узла обглоданную кость, несколько кусков хлеба и складной нож огромного размера, он принялся закусывать. Когда кость была очищена так тщательно, что самая голодная и жадная собака не тронула бы ее, он спрятал нож в карман, лег на спину и начал набивать закоптелую трубку, которая была заткнута за отделку его шляпы.

– Остается пройти еще две сотни миль до места назначения,  – пробормотал он хриплым и неприятным голосом.  – Я устал и голоден, ноги мои изранены, и в кармане осталось не более трех шиллингов, а в таком положении нелегко, разумеется, пройти две сотни миль.

За этими словами полился бесконечный поток грубых ругательств; потом усталый путник закурил свою трубку и принялся сердито выпускать клубы дыма, как будто бы он злился на табак и старался покончить с ним скорее. Таким образом он докурил свою трубку в несколько приемов, а так как запас благодатного зелья принуждал к экономии, то он засунул трубку снова за ленту шляпы – и решил соснуть. Через некоторое время он был разбужен лаем, раздавшимся над ним. Открыв глаза и проворчав одно из ругательств, он слегка приподнялся и увидел огромного роста цыгана, сидевшего верхом на здоровом осле и всматривавшегося пристально в лицо странника.

– Эй, товарищ! – крикнул цыган.  – Позавидуешь вам, как вы сладко храпите.

– Отзовите вашу проклятую собаку! – заревел неожиданно разбуженный путник.  – Или иначе я раскрою ей башку.

Но он был настолько утомлен, что гнев истощил последние его силы, и он снова свалился на густую траву, в полнейшей невозможности прибить даже собаку.

– Ваше пробуждение было чертовски неприятно, товарищ,  – продолжал цыган, болтая ногами по бокам осла.  – К сожалению, вы не сильны, так как, вероятно, устали от дороги.

– Да, я устал и зол,  – ответил незнакомец.  – Зачем вы разбудили меня? Ведь я не спал уже целых четырнадцать часов. Я чувствую себя совершенно довольным, когда я крепко сплю, потому что я вижу преприятные сны!