Марсель Эме - Человек, проходивший сквозь стены

Но прояснившееся было лицо господина Жакотена вновь омрачилось: он вспомнил, что его политические убеждения не позволяют ему выбрать столь тенденциозный пример. Как досадно, что он слишком честен и не может поступиться своими убеждениями! Несмотря на их незыблемость, он чуть-чуть жалел сейчас, что не принадлежит реакционной партии; это дало бы возможность без всяких угрызений совести использовать пришедшую ему в голову мысль. Впрочем, он тут же спохватился, вспомнив об академических пальмах, но досада не прошла.

Люсьен с беспокойством ожидал, чем кончатся размышления отца. Он считал, что его освободили от необходимости самому объяснять пословицу, и совсем о ней не думал. Но затянувшееся молчание казалось ему слишком долгим. Глаза у него слипались, и он не мог удержаться от продолжительного зевка. Отец, наморщивший лоб в поисках другого примера, воспринял зевоту Люсьена как упрек и стал еще больше нервничать. Но, как он ни напрягал ум, ничего не выходило. Мешала проклятая гонка вооружений: она намертво пристала к пословице, и чем больше он старался забыть от этом неподходящем примере, тем навязчивее тот вновь появлялся в его мозгу. Время от времени он озабоченно поглядывал на сына.

Когда господина Жакотена уже покинула надежда решить стоявшую перед ним задачу и он собирался признаться в своем бессилии, ему в голову неожиданно пришла другая идея; навязчивая мысль о гонке вооружений приняла новую форму. И на этот раз дело шло о соревновании, но спортивном; к нему готовились две команды гребцов: одна — методически, а другая — спустя рукава.

— Ну, пиши! — скомандовал он.

Дремавший Люсьен вздрогнул и схватил самописку.

— Честное слово, ты дрыхнул?

— Нет, папа, я думал. Я думал о пословице, но ничего не мог найти.

Отец снисходительно усмехнулся; затем, сосредоточившись, начал медленно диктовать:

— Воскресный день склонялся к вечеру, запятая, погода была прекрасная, точка. Что за зеленые продолговатые пятнышки видим мы на реке? Вопросительный знак. Издали кажется, запятая, что у них есть длинные руки, запятая, но на самом деле эти руки не что иное, как весла. Точка. Перед нами две гоночные лодки, запятая, плавно покачивающиеся на Марне…

Люсьен, объятый смутным беспокойством, поднял голову и испуганно взглянул на отца. Но тот не заметил этого, целиком поглощенный обдумыванием следующей фразы, которая должна была дать характеристику соперничающих команд. Полуоткрыв рот, полузакрыв глаза, господин Жакотен мысленно видел гребцов и ни на минуту не позволял им уйти из поля своего зрения. Не глядя, он протянул руку за самопиской сына.

— Дай-ка, я напишу сам. Это скорее, чем диктовать.

И он принялся лихорадочно строчить. Слова сыпались, как из рога изобилия; мысли и фразы легко приходили на ум, сами располагались в стройном порядке. Господином Жакотеном овладела какая-то восторженность, он описывал состязание лирически. Ему казалось, что он внезапно стал обладателем замечательного дара. Словом, его осенило.

Люсьен некоторое время не без боязни наблюдал, как вдохновенное перо бегало по его черновой тетради, и в конце концов заснул, положив голову на стол. В одиннадцать часов отец разбудил его и протянул ему тетрадь.

— А теперь перепиши, не торопясь. Я подожду, пока ты кончишь, и перечитаю. Не забудь правильно расставить знаки препинания.

— Уже поздно! — рискнул возразить Люсьен. — Может быть, я лучше встану завтра пораньше?

— Нет, нет, куй железо, пока горячо! Кстати, вот еще одна пословица!

Господин Жакотен улыбнулся, как лакомка при виде вкусной снеди.

— Эту пословицу мне тоже нетрудно истолковать. Если бы я располагал временем, то не пришлось бы и просить меня. Это очень благодарная тема. На такую тему я мог бы исписать и двенадцать страниц… Ты-то понимаешь эту пословицу?

— Какую?

— Я спрашиваю, понимаешь ли ты пословицу: «Куй железо, пока горячо?»

Доведенный до полного изнеможения, Люсьен окончательно впал в уныние, но взял себя в руки и ответил как можно увереннее:

— Понимаю, папа. Но мне нужно переписать сочинение.

— Да, да, перепиши! — сказал господин Жакотен тоном, свидетельствовавшим о его презрении ко всякой деятельности чисто технического характера.

Через неделю учитель роздал исправленные тетради.

— В общем я далеко не удовлетворен, — сказал он. — Вы не поняли задания, за исключением Берюшара, которому я поставил четверку, и еще нескольких учеников, написавших сочинение более или менее сносно.

Учитель объяснил, как нужно было написать; затем, отобрав из стопки тетрадок, испещренных пометками, сделанными красными чернилами, три сочинения, стал их комментировать. Первое принадлежало Берюшару; учитель отозвался о нем с похвалой. Третьей была тетрадка Люсьена.

— Читая то, что вы написали, Жакотен, я был поражен несвойственной вам раньше манерой изложения мыслей, которая так мне не понравилась, что я без колебаний поставил вам двойку. Раньше мне часто приходилось порицать ваши сочинения за чрезмерную краткость; на этот раз вы ударились в противоположную крайность. Вы умудрились заполнить целых шесть страниц болтовней, не имеющей никакого отношения к заданной теме. Но хуже всего — напыщенный стиль, который вам почему-то вздумалось выбрать…

Учитель еще долго говорил о сочинении Люсьена, демонстрируя его в качестве примера того, как не следует писать. Он прочел вслух некоторые места, особенно ему не понравившиеся. Они вызвали улыбки, хихиканье и даже сдержанный смех. Люсьен побледнел: было уязвлено не только его самолюбие, но и сыновнее чувство. В то же время он досадовал на отца, который дал его товарищам по классу повод для издевательств.

Хотя учился Люсьен посредственно, но еще никогда ошибки или незнание урока не выставляли его в смешном виде. Его неуспеваемость, будь то по французскому языку, по латыни или по алгебре, не являлась из ряду вон выходящей, не делала его посмешищем всей школы. В тот вечер, когда он со слипавшимися глазами переписывал черновик отца, он уже смутно предугадывал, как будет воспринято это сочинение. Утром, на свежую голову, Люсьен еще отчетливее почувствовал, что оно звучит фальшиво, ни капли не похоже на то, что обычно пишут ученики, и заколебался, отдавать ли его учителю? Но в последнюю минуту он все же это сделал, движимый инстинктивной верой в непогрешимость отца.

Возвращаясь из школы, Люсьен со злостью упрекал себя: зачем он поддался этому чувству? Зачем отец взялся за объяснение пословицы? Поделом ему: пусть Узнает сам, как унизительно получать двойки! Это отобьет у него охоту толковать пословицы… А Берюшару поставили четверку… Для отца Люсьена это будет хуже горькой редьки… Вперед ему наука!