Хаим Граде - Синагога и улица

— Вы растолковываете мне это так, будто тут стоит женщина. Даже не одна женщина, а десять. И каждая — со своим вопросом о молочном и мясном, и все ждут немедленного ответа.

Напряженное лицо ребе смягчилось. Он начал говорить теплым, печальным и глубоким голосом. Тора — это путь, который тянется от древнейших мудрецов через глубокие пропасти, через высокие горы. А раз путь такой длинный и запутанный, можно заблудиться в диких пустынях — в хитроумных идеях и казуистических спорах. Сначала кажется, что именно в этом интеллектуальном копании можно обнаружить множество неведомых сокровищ и, соответственно, — радости. Евреи демонстрируют глубокие познания, остроту своего ума, умение ставить вопросы, однако потом от всего этого остается сплошная путаница или пустота. Тора дана нам, чтобы мы знали, как жить. Мы постоянно должны стремиться к тому, чтобы заповеди Торы стояли перед нашими глазами ясно и ярко. И не только законы книги «Шулхан орух», но и истории из Пятикнижия, слова пророков, притчи из мидрашей, тайны каббалы — все это дано нам с одной-единственной целью: чтобы мы знали, как вести себя с утра до ночи, изо дня в день, всю жизнь.

— Я это уже слыхал, — нетерпеливо покрутил головой Гавриэл.

Вместо того чтобы сделать ученику замечание за неуважительный ответ, ребе встал и начал прохаживаться взад и вперед. В полутьме синагоги и без того высокий реб Авром-Аба выглядел еще выше. Спрятанные в рукава ладони и приподнятые плечи, как будто ему зябко посреди лета, придавали его фигуре некоторую угловатость. Короткая жесткая борода, словно подрубленная тесаком, чернела как смоль посредине и была ослепительно бела по краям. Когда он молчал и слушал, его глаза горели небесно-голубым вечерним огнем. Когда улыбался, по морщинам, огибающим углы его рта, становилось ясно, что он добродушен по характеру. Но едва реб Авром-Аба начинал говорить, Гавриэла переполняло такое ощущение, словно его впихнули в тюремную камеру и заперли тяжелую железную дверь на ключ, да еще и на засов.

— Тот, кто изучает заповеди Торы, чтобы выполнять их, каждый день видит в них новые чудеса. Так, если кого-то любишь, то каждый раз заново радуешься, как он прекрасен. То же и с человеком, у которого есть глаза и сердце, способные видеть чудеса Творения в природе. Он каждый раз заново восхищается тем, как восходит и заходит солнце, громом и молниями во время грозы, красотой и вкусом плодов, хотя ест их уже который раз в жизни. Если он не чувствует этого, то молитвы и благословения, произносимые им на фрукты, — не более чем привычка.

— Однако же вы не захотели стать раввином, — быстро и безапелляционно, как невоспитанный мальчишка, произнес Гавриэл.

Но ребе не ответил, что это, мол, не имеет отношения к делу. Он улыбнулся и снова уселся на свое место, за святую книгу.

— Праотец наш Авраам и учитель наш Моисей тоже были пастухами, а не раввинами. Раввин может еще, чего доброго, впасть в гордыню, но когда ты пастух, научаешься любить живых тварей.

— Раз наши праотцы были пастухами и земледельцами, то и отец не должен был запрещать мне продолжать изучать в университете агрономию! — воскликнул Гавриэл еще нетерпеливее и раздраженнее, как будто виноват был реб Авром-Аба. — Раз Бог сотворил человеческий разум и науку, то это и есть лучшее доказательство того, что они нужны.

— В прежние времена поле и лес, и все семь мудростей [169] Разделение человеческого знания на семь мудростей (наук) базируется на словах из Мишлей (Притчи), 9:1. приближали человека к Владыке, а нынешняя наука и жизнь в доме и на улице учат человека, прежде всего, отдаляться от Него. Твой отец понял это и потому потребовал от тебя, чтобы ты занимался только Торой, — ответил реб Авром-Аба и снова погрузился в книгу «Йоре деа», чтобы закончить начатое.

Его молчание и оранжевый отсвет лампы вплетались в ночные тени пустой синагоги. Но молодой парень стоял, опершись обоими локтями на книгу «Йоре деа», и раскачивался все быстрее вместе со стендером и с большой раскрытой книгой, лежавшей на нем, как будто пытался вырваться из окружающей его умудренной тишины и сгущающихся вокруг теней. Наконец ученик сказал, что не может сегодня больше заниматься — он как-то не улавливает изучаемую тему. И ребе кивнул ему головой в знак того, что тот может идти. Точно так же, как Гавриэл хотел уйти из синагоги, реб Авром-Аба хотел остаться сидеть над святыми книгами, со страниц которых слова сияют, как звезды на небе. Кажется, звезды маленькие, но если бы человек смог к ним приблизиться, он бы увидал, как они велики. Реб Авром-Аба Зеликман снова принялся думать, хорошо ли он поступил, пообещав покойному реб Шлойме-Залману Раппопорту учить Торе родившегося у того на старости лет сына. Но раз уж он обещал, то будет терпелив, покуда молодой человек сам не откажется от этой учебы.

По длинной и узкой улице Страшуна Гавриэл Раппопорт вышел на широкую Завальную улицу. Ему казалось, что прогуливающиеся по ней люди обращают внимание на то, что он идет один — без товарища, который шел бы рядом, и без девушки, которую он вел бы под руку. Стоял месяц тамуз, и день был жарким и потным. Но теперь уже подул прохладный ветерок и зашумел в густых кронах деревьев, росших вдоль тротуара. Никогда раньше Гавриэл не смотрел с таким восторгом на темно-синее небо, на золотистый электрический свет. В прежние времена он совсем не замечал, что у домов столько окон, дверей, крылечек, лестниц, и все они выходят на улицу, и все люди на улице куда-то спешат — в летние театры, в кафе, на свидания. И просто так, безо всякой цели тоже торопятся. Все идут, и идут не в одиночестве. Все смеются, и им смеются в ответ. Конечно, он помнит, что он в трауре по умершему отцу. Каждый день он молится в миньяне, каждый день читает кадиш. Поэтому он не мог бы сейчас веселиться вместе с товарищами, даже если бы остался студентом. Но ему вообще больше не с кем было слова сказать, не с кем пойти на прогулку. Перед прежними товарищами ему стыдно. Он боится, как бы они не высмеяли его за то, что он променял университет на синагогу, а с набожными молодыми людьми с синагогального двора дружить не хочется. Это не для него.

Гавриэл увидел тем летним вечером парней в широких скаутских шляпах, спортивных рубашках, коротких штанах и шерстяных гольфах, с голыми коленками. За плечами у них были набитые рюкзаки, а в руках — палки. Лица их были загорелыми, прямо бронзовыми. Компания возвращалась сейчас с далекого загородного похода. Молодой Раппопорт смотрел на них с завистью. Этим летом он тоже хотел поехать в какое-нибудь загородное имение, чтобы получить там первый сельскохозяйственный опыт. Он уже мечтал, как будет каждый день плавать, лазать по деревьям, скакать верхом на лошади. Но отец заболел, а перед смертью заставил Гавриэла пообещать целиком посвятить себя изучению Торы.