Хаим Граде - Синагога и улица

— Лекех просто тает во рту, — сказала она с большим знанием дела. — Он выпечен с сахаром, толчеными миндальными орехами, корицей и гвоздикой, не так ли, грайпевская раввинша?

— Правда, но не называйте меня грайперской раввиншей, я ею больше не являюсь, — снова сладко улыбнулась Переле.

— Жена нашего раввина Сора-Ривка тоже не хочет, чтобы ее называли раввиншей, — покачала головой третья гостья, жена даяна со Старого рынка, в субботнем головном уборе, украшенном фальшивым жемчугом и серебряной вышивкой.

У жены даяна со Старого рынка, старухи с морщинистым поблекшим лицом, уже тряслись руки и голова. Во рту у нее не было ни одного зуба. Но хотя она была старой и сгорбленной, она все еще любила наряжаться: один цветастый платок поверх другого, одна шаль поверх другой. Все на ней было пестрым, но каким-то помятым, потертым, выцветшим, хотя в то же время аристократическим, с оттенком чего-то дальневосточного.

— С тех пор как раввинша Сора-Ривка лишилась своего единственного ребенка, она вообще не появляется на людях, — вздохнула добрая Башка.

— Я ничего не имею против гродненской раввинши. Она всегда добра и совсем не задается, хотя ее муж — сам реб Мойше-Мордехай Айзенштат, — злобная жена даяна из Волковысского переулка тоже заговорила мягко. — А ведь ее муж, наш раввин, — это же наш еврейский римский папа.

— Что значит «еврейский римский папа»? — спросила Переле.

— Точно так же, как римский папа — великий человек для иноверцев, наш раввин, хотя, конечно, их не следует упоминать рядом, великий человек для евреев. К нему приезжают отовсюду — и с округи, и издалека.

Жена даяна из Волковысского переулка так восторгалась, расхваливая гродненского раввина, как будто рассказывала о своем старшем брате. Реб Мойше-Мордехай Айзенштат получает письма со всего мира! И отвечает каждому вне зависимости от того, большой это человек или маленький. Американские раввины и комитеты, занимающиеся отправкой денег для местных ешив и благотворительности, посылают эти деньги только ему и больше никому. Хофец Хаим из Радуни [239] Радунь — бывшее местечко, ныне поселок в Вороновском районе Гродненской области Беларуси, в котором Хафец Хаим основал в 1839 г. ешиву. Хафец Хаим жил в Радуни до конца своей жизни. не предпринимает без него ни единого серьезного шага. На собраниях раввинов в Вильне или Варшаве слово гродненского раввина весит столько же, сколько слова всех остальных раввинов вместе взятых. Даже польские хасидские ребе кланяются ему, хотя он литвак и миснагид. Тем не менее самый главный для него человек — его жена Сора-Ривка. У него дома может быть настоящее столпотворение гостей — раввинов и самых именитых обывателей, но он сразу же оставляет их всех, если раввинша позовет его к себе в комнату. С тех пор как у них произошло несчастье с дочерью, — никому такого не пожелаешь, — Сора-Ривка ведет себя странно. Она зовет к себе мужа именно тогда, когда у него множество гостей, и разговаривает с ним часами. Тем не менее реб Мойше-Мордехай не проявляет нетерпения. Напротив, он выслушивает ее и понимающе разговаривает с ней, чтобы она успокоилась. Он даже перестал ездить на раввинские собрания, чтобы не оставлять свою жену одну.

— Но проповедовать перед народом он не умеет, и гродненские обыватели из-за этого им очень недовольны, — неожиданно для самой себя выпалила Переле.

Исправить впечатление от этих необдуманных слов она уже не успела, потому что жена даяна из Волковысского переулка яростно накинулась на нее: это просто ужас, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат должен служить гродненской общине! Во всем мире его считают величайшим мудрецом нашего времени. Отовсюду к нему приезжают раввины, чтобы увидеть его и услышать из его уст слова Торы. Но гродненским неучам хочется, чтобы он к тому же стоял около орн-койдеша и рассказывал им сказочки, сыпля поговорками и притчами. Ну что тут поделаешь?

Жена даяна со Старого рынка тоже шепелявила своими беззубыми деснами:

— В проповедниках нехватки нет, слава Всевышнему, а гродненский раввин один в целом свете.

Только Башке стало жалко грайпевскую раввиншу, когда она увидела, как та меняется в лице.

— Не говорите так! — воскликнула Башка, обращаясь к двум другим женам даянов. — Выступить перед публикой надо уметь. Мой муж тоже иногда выступает перед обывателями из своей синагоги, но нельзя сказать, что он выдающийся проповедник. С грайпевским раввином его не сравнишь. Ведь все Гродно сбегается в Каменную синагогу, чтобы послушать его проповеди. Говорят, он большой талант в своем деле.

Грайпевской раввинше хотелось закричать, что ее муж тоже гаон, а не проповедник. Однако она понимала, что ей не удастся выйти из этой ситуации с достоинством и поэтому стоит промолчать. Она почувствовала, как от сдерживаемого гнева у нее, как иглой, закололо в груди и задрожали колени. Чтобы не выдать себя, Переле начала выглядывать в окно, говоря при этом вслух:

— Субботние свечи благословляли без пяти минут шесть, значит, когда можно будет произнести благословения на завершение субботы и зажечь огонь?

Довольная тем, что в комнате уже темно и жены даянов не видят ее лица, Переле кусала губы и тяжело дышала.

На исходе каждой субботы к гродненскому раввину приходили приближенные к нему люди, чтобы провести с ним время, поизучать Тору и поговорить о текущих делах. Но в первые недели траура реб Мойше-Мордехая по его единственной дочери эти посиделки на исходе субботы в его доме прекратились. Вместо этого близкие к нему люди трижды в день приходили к нему в дом молиться, чтобы ему не надо было идти в синагогу искать миньян [240] Для чтения кадиша, поминальной молитвы, необходим миньян. . Молодые люди смотрели, как раввин быстро-быстро ведет молитву, как он первым заканчивает чтение «Шмоне эсре» и точно так же быстро бормочет кадиш. Миньян расходился в молчании, и только на улице молодежь разговаривала между собой о том, что на похоронах дочери раввин горько плакал, а раввинша стояла как окаменевшая. Теперь же она плачет целыми днями в спальне, а он пытается поскорее закончить молитву. Реб Мойше-Мордехай предложил, чтобы к нему снова приходили на исходе субботы. Люди послушались его, но сразу же заметили, что больше не слышат от него искрометных высказываний, выдающих в нем илуя. Он стал сутулиться. Его седая борода, разделенная на две половины с острыми кончиками, еще больше побелела. Но особенно траур был заметен не в его словах, а когда он молчал.

В субботу вечером после гавдолы посреди месяца элул дом реб Мойше-Мордехая был полон людей. Он сидел за заваленным книгами столом в комнате для заседаний раввинского суда и по своему обыкновению делал несколько вещей одновременно. Время от времени он заглядывал в раскрытую книгу, лежавшую рядом с его левой рукой, и переписывал из нее что-то на длинный лист бумаги — это был его раввинский респонс на какой-то запутанный религиозный вопрос. По одну сторону от него стояла низенькая женщина в платке и рассказывала, как тяжело ей живется с тех пор, как умер ее муж-аскет. По другую сторону от него стоял местечковый раввин с искрящимися голубыми глазами и рыжей бородой. Он как раз произносил речь сугубо религиозного содержания и замолчал посреди нее, потому что ворвалась эта вдова со своими жалобами.