Хаим Граде - Синагога и улица

— Говорите-говорите. Я слышу каждое слово, — улыбнулся местечковому раввину реб Мойше-Мордехай, а тем временем вытащил из ящика стола чистый белый бумажный бланк, на котором было напечатано его имя. Почерком, в котором буквы, казалось, вкатывались и вкручивались друг в друга, он написал на нем пару строк мимо линий и подал это письмо в одно из городских благотворительных обществ вдове. Увидав, что дело этой болтливой еврейки уже закончено, местечковый раввин придвинулся поближе к реб Мойше-Мордехаю и прошептал, что хочет получить недавно освободившееся место грайпевского раввина. И хочет знать, поддержит ли его глава гродненского раввинского суда.

— Не знаю, позволительно ли мне вмешиваться и тем самым мешать другим кандидатам, — прошептал Мойше-Мордехай и отыскал на столе длинную узкую книгу регистрации расходов, в которую записывал деньги, розданные им в качестве благотворительности накануне субботы.

Однако рыжебородый гость не отступил и снова начал произносить свою прерванную ученую речь, чтобы показать, что достоин места грайпевского раввина больше, чем другие кандидаты. Очень занятый записью цифр реб Мойше-Мордехай слушал краем уха. Вдруг он пробормотал себе под нос мнение, расходящееся с только что прозвучавшим, и местечковый раввин остался стоять с открытым ртом, растрепанной бородой и с поднятым большим пальцем, которым только что крутил в такт высказываемым мыслям.

К реб Мойше-Мордехаю приблизился ресторатор и попросил дать ему удостоверение о кошерности. У этого высокого еврея со множеством колец на пальцах было круглое лицо, гладко выбритые щеки и круглая черная борода, начинавшаяся сразу же из-под его закрученных усов. Борода и усы выглядели так, словно он приклеил их только что, прежде чем войти к раввину. Реб Мойше-Мордехай бросил на ресторатора косой взгляд и хрипло рассмеялся:

— А разве в ваш ресторан заходят такие набожные евреи, которые не будут есть без удостоверении о кошерности?

— Такие набожные евреи ко мне не заходят, — ответил ресторатор с громким, веселым и грубоватым смехом. — Я слышал, что вы, ребе, кроме того, что знаток Торы, еще и умный человек. Теперь я вижу, что это действительно так.

Ему стало ясно, что он не получит удостоверения о кошерности, и он отошел. Сразу же после него появились двое старост талмуд торы в польских фуражках, в сапогах гармошкой и в длинных лапсердаках. Они дымили, как печные трубы, самокрутками и сердито говорили: эти сорванцы-сироты разносят здание и ломают мебель. Они рвут и портят все — от набитых соломой матрасов до Пятикнижий и сами носятся повсюду в рванине. Обыватели не платят еженедельного взноса. Денежного содержания, выделяемого общиной, едва хватает на пустую кашу, а меламеды грозят, что, если им не дадут прибавки, они устроят забастовку, как учителя светских школ.

— Вот так они разговаривают! — показывали старосты на делегацию из двух меламедов, один из которых был медлительным евреем с широкой снежно-белой бородой и с большими отросшими немодными усами, под которыми не было видно губ, когда они наслаждались радостями этого света.

Второй был молодым безбородым человеком в студенческой фуражке польского университета, худым, черноглазым, горячим. Он разговаривал по-еврейски певуче и растянуто, как говорят в Варшаве. Он кипятился, говоря, что не обязан голодать. Правда, он религиозен и поэтому преподает в талмуд торе, но, если ему не будут там платить, он станет учителем в гимназии. Меламед с густыми усами, закрывавшими губы, тоже говорил, что может быть меламедом в хедере [241] Обучение в хедере оплачивалось родителями учеников, в отличие от талмуд горы, обучение в которой оплачивалось общиной. для детей из состоятельных семей. Старосты отвечали ему, что он ведет себя как большевик. Они обязаны беспокоиться о сиротах, а он нет? Раввин поднял обе руки и слабым голосом попросил стороны не препираться. Пусть созовут собрание глав общины, и он сам тоже на него придет. Там уж они найдут какое-то решение, но пока пусть меламеды не прерывают, не дай Бог, своей работы.

Во второй комнате находились приближенные раввина. Они пришли по его приглашению, чтобы провести вечер на исходе субботы. Но после гавдолы, когда стали входить евреи со своими будничными делами, эти молодые люди перебрались в другую комнату.

Приближенные реб Мойше-Мордехая были уроженцами Гродно и учениками литовских ешив, проживавшими на содержании у своих тестей. Часть из них уже стала заниматься торговыми делами, другие ожидали мест раввинов, некоторые все еще не могли решить, хотят они торговать или же быть раввинами. Пока что они жили у своих родителей или у родителей жены и занимались политикой в «Агудас Исроэл». Их вождем был реб Мойше-Мордехай Айзенштат, глава совета мудрецов Торы в Польше. Хотя сам он не ссорился с «Мизрахи», все знали, что он стоит за пламенными ревнителями «Агуды». На свой внешний вид приближенным раввина жаловаться не приходилось. Они были разодетыми молодыми людьми с розовыми лицами, свежими губами, с мягкими русыми или черными бородками, с острыми взглядами и стремительными движениями.

Двое молодых людей, одетых в честь субботы в сюртуки с шелковыми отворотами, сидели на стульях. Один из них подвернул сюртук и присел на край стола. Двое других парней стояли рядом с книжными полками, разговаривая между собой и листая тем временем книги комментаторов. Двое смотрели в окно, а еще пара прогуливалась по комнате. Разговоры шли главным образом о грайпевском раввине, все его ругали.

— С тех пор как он стал проповедником в Каменной синагоге и проповедует там каждую субботу о Возвращении в Сион, «Мизрахи» подняли голову.

— Надо поговорить с его сыновьями, торговцами обувью Кенигсбергами. Ведь они оба учились в наших ешивах, так пусть просветят своего отца, не знающего, что творит. Пусть объяснят ему, что он лезет в огонь.

— Сыновья вообще недовольны, что отец стал проповедником. Говорят, что в этом виновата грайпевская раввинша. Она настояла, чтобы ее муж проповедовал в синагоге, которая так и кишит сторонниками «Мизрахи».

Один из приближенных открыл дверь в комнату раввина и посмотрел, ушли ли посторонние. Этот молодой человек сразу же закрыл дверь и подошел к своим товарищам, прижав палец к губам:

— Тихо, тихо, тихо! Там как раз сидит он, этот дьявол, грайпевский раввин!

Агудисты переглянулись удивленно и радостно. Провидение послало его к ним в руки, чтобы они разъяснили ему, что к чему! Однако входили они в соседнюю комнату поодиночке, деликатными, тихими шагами и становились кто у стены, кто за стулом реб Мойше-Мордехая, как свита императора.

Посторонние уже ушли. За столом сидели реб Мойше-Мордехай и его гость. Оранжевый свет лампы отбрасывал по улам комнаты тени. Два раввина беседовали между собой дружелюбно и тихо. Глава гродненского раввинского суда расспрашивал о грайпевских обывателях и о том, сколько платит раввину тамошняя община. Несколько раввинов из местечек поменьше хотят получить этот пост и спрашивают об условиях. Реб Ури-Цви осторожно отвечал, что оплата действительно скудная, но грайпевские обыватели вполне приличные евреи. Поскольку реб Ури-Цви хотел утешить гродненского раввина в его скорби, он начал со вздоха, сказав, что еще в Грайпеве слышал о его несчастье… Реб Мойше-Мордехай вздрогнул и прервал гостя вопросом, как дела у его внуков и ходят ли они уже в хедер. Реб Ури-Цви рассказал о внуках и снова вздохнул, сказав, что покинул Грайпево, чтобы иметь возможность спокойно заниматься изучением Торы. В итоге же ему приходится тратить много времени на подготовку к проповедям в Каменной синагоге. Но и об этом реб Мойше-Мордехай разговаривать не захотел и с вымученной улыбкой перевел разговор на другое, сказав, что, как он слышал, грайпевский раввин снова стал дедом благодаря своей дочери.