Айн Рэнд - Мы живые

Они сидели торжественные, взволнованные, благоговейные, как на церковной службе. Кира была бледнее, чем обычно, в своем сером шелковом платье, Лео старался сдержать кашель, и они слушали эту буйную оперетту оттуда, из-за границы.

Это был очень веселый абсурд. Это был словно взгляд сквозь снега и флаги, сквозь границу, в самое сердце того, другого мира. Все было разноцветным, кругом блестки и хрустальные бокалы, и настоящий заграничный бар со входом из матового стекла, где зеленый свет настоящего заграничного лифта уползал наверх каждый раз, когда кто-то входил. Кружились женщины в мерцающем атласе из тех мест, где существуют моды; какие-то люди исполняли смешной заграничный танец под названием шимми; выбежала женщина, которая не пела, а пролаивала слова, презрительно выплевывая их в зал заунывным, хриплым голосом, который переходил вдруг в сиплый стон, и гремела музыка, дерзко смеющаяся, захватывающая дух, бьющая по ушам, вызывающая, пьяная, словно вызов торжествующего веселья, словно «Песня разбитого бокала»; это была жизнь, которая существовала где-то, которая была жизнью, а не пародией.

Публика хохотала, аплодировала и снова хохотала. Когда после окончания представления зажегся свет, весело улыбающиеся люди, проходя между рядами, с изумлением оглядывались на девушку в сером шелковом платье, которая сидела на стуле в опустевшем ряду согнувшись; она, закрыв лицо, рыдала.

Сначала просочились слухи.

Студенты собирались в группы в темных углах и нервно дергали головой в сторону любого вновь подходящего, и среди этого шепота чаще других слышалось слово «чистка».

В очередях перед кооперативными магазинами и в трамваях люди спрашивали: «Вы слышали о чистке?»

В колонках «Правды» стали появляться заявления о том, что красные вузы находятся в плачевном состоянии, и о предстоящей чистке.

А затем в конце зимнего семестра в Технологическом институте, в университете и во всех высших учебных заведениях появились плакаты, на которых огромными красными буквами было написано:

ЧИСТКА

Эти плакаты обязывали студентов идти в деканат, получать анкеты, быстро их заполнять, отдавать управдому для подтверждения правдивости ответов и затем относить назад, в Комитет по чистке. Высшие школы Союза Советских Социалистических Республик должны были быть очищены от всех социально нежелательных элементов. Те, кого признают социально нежелательными, будут отчислены и не будут больше приниматься ни в одно учебное заведение.

Газеты ревели над страной как трубы: «Наука – оружие классовой борьбы! Пролетарские школы – для пролетариата! Мы не должны учить наших классовых врагов!»

Были и те, кому поручалось следить, чтобы этот рев не был особенно слышен за границей.

Кира получила свою анкету в институте, а Лео – в университете. Они сидели молча за обеденным столом и заполняли их. Им было не до еды в тот вечер. Когда они подписывали свои анкеты, они понимали, что подписывают смертный приговор своему будущему; но они не говорили этого вслух и не смотрели друг на друга.

Вопросы были следующие:

– Кто ваши родители?

– Чем занимался ваш отец до 1917 года?

– Чем занимался ваш отец с 1917 по 1921 год?

– Чем занимается ваш отец сейчас?

– Чем занимается ваша мать?

– Что вы делали во время Гражданской войны?

– Что делал ваш отец во время Гражданской войны?

– Являетесь ли вы членом профсоюза?

– Являетесь ли вы членом коммунистической партии?

– Любая попытка дать неверный ответ была тщетной; достоверность ответов проверялась не только Комитетом по чистке, но и ГПУ. За неверный ответ могли арестовать, посадить в тюрьму или применить любую другую меру наказания, вплоть до высшей.

Рука Киры дрожала, когда она передавала в Комитет по чистке анкету, в которой одним из ответов был:

– Чем занимался ваш отец до 1917 года?

– Был владельцем Текстильной фабрики Аргунова.

Что ждало тех, кого должны были исключить, никто не осмеливался подумать; никто не говорил об этом; анкеты были собраны, и студенты ожидали вызова из комитета, ждали молча, с нервами, натянутыми как струны. В длинных коридорах высших учебных заведений студенты сбивались в беспокойные кучки и шептались о том, что «социальное происхождение» – самое главное, что если вы из «буржуазной семьи», то у вас нет ни малейшего шанса, что если ваши родители когда-то были богаты, то вы все равно «классовый враг», даже несмотря на то, что вы голодаете, и что вы должны попытаться, если сможете, даже ценой вашей бессмертной души, если у вас есть таковая, доказать ваше «происхождение от станка или от плуга». Заметно прибавилось кожаных курток, красных платков и шелухи от семечек подсолнуха в коридорах институтов; появились такие шутки, как: «Мои родители? Крестьянка и два рабочих».

Снова возвращалась весна. Тающий снег обляпал тротуары; на углах улиц продавались голубые гиацинты. Но тем, кто был молод, было не до весны, а те, кто все же о ней думал, уже не были молодыми.

Кира Аргунова с высоко поднятой головой стояла перед Комитетом по чистке Технологического института. За столом среди других людей, которых она не знала, сидело трое знакомых: Товарищ Соня, Павел Серов, Андрей Таганов.

В основном вопросы задавал Павел Серов. Ее анкета лежала на столе перед ним.

– Так, гражданка Аргунова, ваш отец был владельцем фабрики?

– Да.

– Понятно. А мать? Она работала до революции?

– Нет.

– Понятно. У вас дома нанимали слуг?

– Да.

– Понятно.

Товарищ Соня спросила:

– И вы ведь не вступили в профсоюз, гражданка Аргунова? Вы что, считаете это излишним для себя?

– У меня никогда не было такой возможности.

– Понятно.

Андрей Таганов слушал. Его лицо не двигалось. Его глаза были неподвижными, холодными, беспристрастными, словно он никогда раньше не видел Киры. И вдруг она почувствовала необъяснимую жалость к нему, к этой неподвижности и к тому, что за ней скрывалось, хотя он и не показывал ни малейшего вида, что же таила эта неподвижность.

Когда он вдруг задал ей вопрос, его голос был твердым, а глаза пустыми, но этот вопрос прозвучал как мольба:

– Но вы ведь всегда сочувствовали советской власти, гражданка Аргунова, не так ли?

Она очень тихо ответила: «Да».

Поздно ночью вокруг лампы, среди шуршащих бумажек, отчетов и документов, комитет проводил совещание.

– Владельцы фабрик были главными эксплуататорами пролетариата.

– Даже хуже, чем землевладельцы.

– Самые опасные из классовых врагов.

– Мы выполняем задание огромной важности для дела революции, и никакие личные чувства не должны вмешиваться в нашу работу.