Альва Бесси - Антиамериканцы

— Нет. А в чем обвиняют вас?

— Вооруженный грабеж. Обвиняют сразу по трем статьям.

— Как ваша фамилия?

— Левин.

— Вас оговорили?

— Да нет. Попался. Я и раньше занимался этим. Если докажут виновность, пожизненная каторга обеспечена.

— Вас еще не судили?

— Нет. Скажи, ты красный?

— Говорят, что красный.

— А сам-то ты что говоришь?

— Ничего.

— Почему?

— Я любому скажу все, что думаю, если меня спросят по-хорошему. Но если меня заставляют отвечать, угрожая лишением работы или свободы, я ничего не скажу.

— Не понимаю.

— Вы ходите на прогулку? Я мог бы объяснить вам.

— Конечно, — ответил Левин. — Нас выводят во двор на час, если у надзирателей хорошее настроение. А если погода паршивая, мы бродим по коридору.

— Увидимся, — сказал Бен.

Он попытался поговорить с Левиным в первый же вечер, когда заключенные стояли в очереди в столовую, но надзиратель ткнул пальцем в его сторону и сделал свирепую гримасу.

— Эй, ты! — крикнул он. — Помалкивать!

Разговор так и не состоялся, хотя за столом они сидели рядом. Левин даже не посмотрел на него.

На следующий день отмечалась годовщина рождения Линкольна, и по радио все время передавали патриотическую музыку и посвященные этому событию речи разных политиканов. Выступили президент Трумэн и два конгрессмена от республиканской партии; спустя восемьдесят три года после смерти Линкольна они все еще пытались клеветать на него.

Несколько раз в течение дня по радио передавали государственный гимн, и каждый раз Левин говорил:

— Эй, красный, ты встаешь, сукин сын?

Теперь Бену стало ясно, почему человек из соседней камеры не стал разговаривать с ним в прошлый вечер в столовой и в это утро, когда их пригнали в пустой коридор — верхнего этажа, где не было камер, и заставляли бродить взад и вперед целый час.

Гангстер-патриот? А почему бы и нет? В этом мире их немало. Всякий раз, когда раздавались звуки гимна, Левин выкрикивал все тот же вопрос, несколько варьируя его: «Ты поднялся, коммунистический выродок?», «Ты встал, красный мерзавец?..»

В тог вечер после ужина, как только открыли камеры, Левин, избегая Бена, ушел в другой конец коридора. По радио передавали геттисбергскую речь Линкольна. Читал ее Раймонд Мейси [108] Известный драматический артист . — Прим. ред. . Такую передачу стоило послушать.

Бен думал о Фрэнсисе Лэнге, пытаясь побороть чувство одиночества и заброшенности, неизбежно возникающее у человека в тюрьме, если даже он знает, что за его освобождение борется целая организация, нет — даже две организации.

«Мы ведем сейчас ожесточенную гражданскую войну, — читал артист, — в ходе которой проверяется, сколько времени может выстоять наша нация или любая другая нация, сформировавшаяся в таких же условиях и столь же преданная своим идеалам». (Вот она — «холодная война»! — мелькнула у Бена мысль).

Он испытывал сильнейшее желание узнать, не Лэнг ли причина тому, что он оказался в тюрьме. Но как это узнать? Возможно, что Лэнг тут ни при чем. На допросе кто-то из членов комиссии упомянул интервью, которое взял у Блау Лэнг. Бен смутно припоминал, что действительно давал Зэву интервью, однако в печати он его не — видел. Если все это так, значит, комиссии известно, что они знают друг друга. Несомненно, интервью было где-то напечатано и хранится в деле Лэнга, если оно есть у комиссии.

«Но в более глубоком значении, — продолжал читать Мейси, — невозможно сделать это место еще более священным. Еще живые или уже погибшие герои, боровшиеся здесь…» («и в Испании, — мысленно добавил Бен, — и в Германии, Италии, в Тихом океане, под Сталинградом, Ленинградом, на острове Уэйк, у Великих Лук, в Варшаве и в Арденнах… Боже, где только они не боролись, где только не будут еще бороться!»)

«Мир скоро забудет, что мы говорим сейчас, но он всегда будет помнить, что они сделали в Геттисберге [109] Во время Гражданской войны в США (1861–1865 гг.) в сражении под Геттисбергом в июле 1863 года войска северян нанесли крупное поражение армии южан. — Прим. ред. . Нам, живущим, нужно посвятить себя великой цели, стоящей перед нами; нам нужно сделать все, чтобы гибель павших не оказалась напрасной („Аминь, Линкольн“, — подумал Бен)… чтобы наша нация, если будет угодно богу, пережила свое новое рождение, чтобы народное правительство, избранное народом и для народа, не исчезло с лица земли».

В этом месте речи в камерах выключили радио и свет. Только в коридорах остались гореть тусклые лампочки. Было десять часов вечера.

— Ура красно-бело-синему! [110] Цвета национального флага США. — Прим. ред. — закричал кто-то в дальнем конце коридора. В камерах ответили громким смехом.

— Заткнись! — донесся окрик.

«Какой голос был у Линкольна? — спросил себя Бен. — Такой же звучный и вибрирующий, как у Мейси? Пожалуй, нет. Может, у него был высокий голос и…»

В это время тихо, но все же достаточно разборчиво заговорил Левин. Бен знал, что он обращается к нему.

— Ты слышал? Ты слышал, о чем говорил этот человек? А ты пытаешься вредить нам, ты, грязная свинья! Позор для евреев! Только бы мне добраться до тебя, я бы кишки из тебя выпустил!

— Внимание! Внимание! — загремело радио. — Всем камерам… Десять часов… Отбой.

Бен забрался под одеяло из грубой ткани, растянулся на топчане и, заложив руки под голову, уставился в пустую койку над собой. «Было бы лучше, — подумал он, — если бы со мной в камере сидел еще кто-нибудь, пусть даже Левин… Сью, что ты делаешь сегодня вечером, милая? Где ты сейчас? Думаешь ли обо мне?..»

Лэнг, уже основательно пьяный, стоял у окна и смотрел на развевающиеся флаги. В дверь кабинета постучали.

«Обед, — подумал он, не поворачиваясь. — К черту обед! У него нет аппетита». Он еще и не думал по-настоящему, как выбраться из того дурацкого положения, в которое его поставили три дня назад. «Может быть, не стоит и думать? — пронеслось в голове. — Быть может, если не думать, все образуется само собой?» Он громко засмеялся.

В дверь постучали сильнее, но Лэнг не шевельнулся, продолжая смотреть в окно. Он знал, что, если Энн захочет позвать его обедать, она откроет дверь и войдет в кабинет. «Я не голоден и, вероятно, никогда больше не буду голоден».

— Фрэнк! — услышал он голос жены, но не отозвался. Дверь открылась, но он даже не повернул головы.

— Я хотела спросить тебя кое о чем, — сказала Энн, подходя к нему. Лэнг думал в эту минуту о том, как высоко от этого окна до мостовой.

— Да? — мрачно проговорил он.

Энн взяла его за руку, повернула лицом к себе и увидела его глаза, налитые кровью, и сузившиеся зрачки.

— Да? — повторил он. — Я пьян. Ну и что?

— Я не об этом хотела тебя спросить. — Лэнг молчал. — Кто те два человека, — продолжала Энн, — которые приходили к тебе в понедельник утром?