Альва Бесси - Антиамериканцы

— Ну, скажем, Розенкранц и Гильденстерн.

— Один из них служит в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, не так ли?

— А ты что, председатель комиссии? Если ты знаешь так много, зачем спрашиваешь?

Он направился к графину с коньяком.

— Что ему нужно от тебя?

Лэнг налил коньяк в стакан, поднес его к губам и взглянул на жену.

— Он хотел знать, хозяин ли я своей судьбы и своей души. Я ему ответил.

— Фрэнк, я серьезно!

— Он хотел, чтобы я поиграл с ним в ладушки.

Энн с недоумением глядела на него. Он рассмеялся и отхлебнул из стакана.

— Ты видел утренние газеты?

— Я отказываюсь отвечать на том основании, что первая поправка к конституции защищает мое право читать, что я хочу, говорить, что думаю, пить, сколько влезет, и делать, что мне заблагорассудится.

Он допил коньяк и почувствовал, как вино сразу ударило в голову. «А! — мысленно восхитился он. — Вот это здорово!»

— Ты имеешь какое-нибудь отношение к аресту Блау?

— Почему я должен иметь к этому какое-то отношение? — Лэнг опустился в кресло и стал рассматривать жену так, словно увидел под микроскопом какой-то новый, неведомый доселе организм.

— Я еще раз спрашиваю: ты имеешь отношение к аресту Блау?

— Госпожа председательница! Внесите этот вопрос в повестку дня!

— Что за ложные показания он дал комиссии по расследованию антиамериканской деятельности?

— Откуда я знаю?

— Ты слышал его показания.

— И ты тоже.

— Я не слышала ничего такого, что можно назвать лжесвидетельством.

— Ты что, юристом стала?

— Один из тех, что приходили к тебе, — представитель прокуратуры?

Лэнг не ответил.

— Они предлагали тебе выступить в качестве свидетеля против Блау?

— Ничего не могу сказать.

— Нет, ты все же скажи, что они предлагали тебе.

— Не твое дело, кислая морда!

Энн повернулась и направилась к двери, но Лэнг вскочил с кресла и, догнав ее, схватил за руку.

— Ты куда?

— Не знаю.

Он подвел жену к стулу и, грубо сжав ее руку, заставил сесть. Покачиваясь, Лэнг отступил шага на два и заявил:

— Не говори о вещах, которые тебя не касаются. Слышишь? Мне это не нравится.

— О чем ты?

— Блау, я, лжесвидетельство и прочее… Это не твое дело.

— Я не совсем понимаю.

— Не понимаешь? А впрочем, ты никогда не отличалась особым умом, не так ли?

— Пожалуй, ты прав, — согласилась Энн. — Но я попытаюсь понять, если ты поможешь. Ты говорил, что в комиссии тебя расспрашивали о Блау и ты сказал, что он коммунист.

— Я сказал им, что считал нужным.

— Затем, сразу же после твоего второго допроса, Блау тоже вызвали в комиссию и спросили, знает ли он тебя.

— Ты мне надоела, — твердо и отчетливо проговорил Лэнг, направляясь к бутылке с коньяком.

— Потом его арестовали и посадили в тюрьму за лжесвидетельство. Я хочу знать, Фрэнк, — посмотри мне в глаза — я хочу знать, какое ты имеешь отношение ко всему этому. Что потребовал от тебя этот человек из комиссии и тот, другой?

— Я уже сказал, — пробормотал Лэнг, снова наливая себе вина. — Они хотели узнать, действительно ли квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Я обещал подумать.

— Фрэнк, если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, ты уже больше никогда не сможешь ответить.

Лэнг поднял стакан и посмотрел сквозь него.

— Да она еще смеет угрожать мне! — Он хихикнул. — Она! Мне!

— Ты собираешься выступить против него в качестве свидетеля?

Он выпил вино и повернулся к ней.

— Я еще не решил, — злобно сказал он. — А какое я приму решение, не твое дело, и пошла ты к черту!

— Я ухожу.

— Куда?

Энн направилась было к дверям, но остановилась и бросила на него презрительный взгляд.

— А ты не знаешь?

— А! Моя женушка с кислой мордочкой, кажется, покидает меня после стольких лет супружеского блаженства?

— Не называй меня так!

— А что? Это слишком мягко? — Он ухмыльнулся. — Лэнг — многоженец, Лэнг — пьяница, а теперь Лэнг — женоненавистник. Скажешь что-нибудь новенькое?

— Да, — ответила она дрожащим от гнева голосом. — Лэнг — лжец, Лэнг — трус, Лэнг — Иуда!

— Блау — Иисус Христос! — Лэнг принужденно рассмеялся.

— Он заботился о тебе, когда ты метался в белой горячке, он — вызвал меня и ждал, пока я не приехала из Парижа. Кроме того, мне припоминается один наш разговор — несколько лет назад, и…

— Какой еще разговор?

— …и я своими ушами слышала, как ты много лет восхищался им, словно влюбленный. А два месяца назад он защищал тебя перед комиссией, отказываясь отвечать, знает он тебя или нет.

— У него были на это свои причины.

— Если у него и были какие-то причины, то, во всяком случае, вполне достойные. Это и навлекло на него неприятности. Что касается твоих мотивов, то…

— Может, мне лучше всего повеситься? Ведь Иуда сделал именно так.

— Ты и повесишься, Иуда ты или нет. Ты пошел по такой дорожке, что в конце концов покончишь с собой.

— Ага! Ты заговорила, как этот знахарь Эверетт Мортон! Будет ли конец чудесам?

— Не понимаю, зачем ты женился на мне.

— Я никогда не любил тебя. Единственная женщина, которую я любил, умерла десять лет назад.

— Ты и ее не любил, — усмехнулась Энн. — Ты никогда и никого не любил, кроме себя.

— Давай уж, выкладывай все. Не забудь упомянуть о лучших годах своей жизни, потерянных со мной, о том, что тебе приходилось трудиться не разгибая спины, как говорила моя мать. Но она действительно работала, а ты с того дня, как вышла за меня замуж, и мизинцем не шевельнула. Ты только и знала, что нагуливала жир и тренькала на пианино, словно десятилетняя девчонка.

— Боже мой, какой я была до сих пор идиоткой! Но теперь я, кажется, знаю, что делать. Прощай!

— Иди к Блау! — крикнул Лэнг, когда Энн направилась к двери. — Ты и он — два сапога пара. Ему, вероятно, придется по вкусу такой лакомый кусок, как ты… Конечно, когда его выпустят из тюрьмы.

— Спасибо за совет, — ответила Энн. — Я так и сделаю.

— Это как же именно?

— Я пойду в организацию ветеранов батальона имени Линкольна и дам деньги, которые нужны для залогу — ответила Энн, выходя из комнаты.

Лэнг чуть не завыл от ярости. Ему хотелось хватать и швырять все, что попадет под руку, запустить бутылкой в зеркало, грохнуть кресло об стол, выбросить в окно пишущую машинку… Он вытянул палец по направлению к зеркалу и сказал: «Трах!» Потом приложил палец к голове: «Бах!»

«Бах! Бах! Трах! Бах!» — повторил Лэнг, пытаясь подражать звуку пистолетного выстрела. Потом замолчал, закрыл дверь кабинета и стал ходить взад и вперед, заложив руки за спину. «Хорошо, — думал он. — Иди. Иди к черту и живи с ним. Никто, кроме черта, не станет с тобой жить. Даже этот мерзавец Блау. Я не нуждаюсь в тебе. Мне никто не нужен. Мне не нужна и эта потаскушка Пегги О’Брайен: такие, как она, стоят по гривеннику за дюжину. Мне даже не нужна красная девственница Долорес Муньос». — Лэнг засмеялся. — Вот это здорово — Санта Долорес, красная девственница!