Михайло Пантич - Старомодная манера ухаживать [Авторский сборник]

Что будет потом — не знаю.

Может ли любовь превратиться во что-то иное? Вероятно, нет. Точно — нет. Мы были тогда двумя нашедшими друг друга телами, человеческими детенышами, недостаточно выдрессированными для жизни. Правда, она знала, чего хочет, и это стало постоянной чертой ее характера, ее обоняние было чувствительнее моего, она лучше реагировала на запахи, ее ужасали «неправильные» ароматы, она всегда добивалась своего, стоило только пожелать, как она захотела меня, я же, я был каким-то пустоватым и нервным, каким остаюсь и сейчас. Для других людей у меня не хватает ни терпения, ни нервов, и вот однажды я просто выпал из ее планов, скорее всего, просто перестал быть ей интересен. Она ушла, ушла так лихо, что оставила меня себе самому навсегда. Странно все это. А не было бы таким, то и рассказывать не стоило бы. Она хочет обладать мной, тем, кто постоянно думает о ней, я ей нужен таким, а она не хочет принимать на себя никаких обязательств, разве что иногда отдаваясь мне, как тогда, когда ее отец, пьяный до потери пульса, что-то бессвязно бормотал на диване перед телевизором, транслировавшим похороны императора, а я долбил его любимую доченьку у входной двери, зажимая ей рукой рот, чтобы не было слышно стонов…

Тот первый уход Тамары причинил мне жестокую боль, я сломался. Боль охватила меня, и всякий раз, когда я вспоминал о произошедшем, все силы уходили на то, чтобы совладать с ней. Вся беда в том, что боль, помимо вашей воли, заставляет вас вспоминать о ее причине, а как только вспомните, боль усиливается. Боль — самая постоянная составляющая жизни. Тем не менее, я никогда не сожалел, уверенный в том, что без нее моя жизнь не была бы такой полной. Короче говоря, лучше с болью, чем без нее. Уход Тамары помог мне наконец-то повзрослеть. Но вы ошибетесь, если решите, что на этом все кончилось. Напротив, все только началось, продолжается и сегодня. Она никогда не позволяла слишком приближаться к себе. Если бы я был злобным, а я не такой, то злился бы только по вторникам (смотрю на календарь — сегодня не вторник, уже четверг и четвергом будет целый день, неделя клонится к концу) и мог бы заметить: особенно привлекательным в ней было то, что она точно знала, когда ко мне следует приблизиться, чтобы пробудить неумирающее желание ее заполучить (тогда она мне отдается до конца, с такой силой, что мне кажется, будто сейчас рассыплюсь, растворюсь, исчезну), и когда следует уйти, чтобы я снова затосковал. Все было в этом: в приходе и уходе, в поисках согласия, которое и есть то чувство невероятной, постоянной нужды в ком-то, рядом или на расстоянии обладающее невероятной мощью. Придешь — и кто-то тебе будет рад, уйдешь — и твой уход его опечалит. Все прочее — любое состояние полного, бесконечного, нерушимого взаимного исполнения желаний (а именно к этому стремятся все любовники) — открывает путь скуке и желанию перемен.

Эх!

Я не знал этого, а нередко боль появляется в результате незнания, из-за нашей неспособности видеть вещи такими, каковы они на самом деле, и принимать их именно такими! Но я другой. Тамара уходила и приходила, и это все. Кажется, я уже говорил вам, что наша история по существу — долгий рассказ о ее уходах и возвращениях с непредсказуемыми интервалами, абсолютно непредсказуемыми. Уходила она каждый раз беспричинно. И всегда возвращалась, сочинив какой-нибудь повод, но я, конечно, ни в один повод поверить не мог, каким бы убедительным он ни был. Как правило. В первый раз, и я вам об этом уже рассказал, когда мы перестали быть молодыми любовниками, ее уход причинил мне страшную боль. О боже, как я страдал! Наверное, эта боль до сих пор не утихла. Потом, чтобы хоть как-то превозмочь страдание, а оно никогда не исчезает без следа, я сам для себя запатентовал теорию боли и каждый раз, думая о Тамаре, то есть ежедневно, возвращался к размышлениям о боли: труднее всего объяснить, почему самой болезненной для нас становится рана, нанесенная невольно, случайно, по глупости, по скудоумию или по какой-то другой невнятной причине? И еще: почему сильнее всего болит рана, нанесенная близкими или любимыми, которые — чтобы мои удивление и бессилие стали еще больше — не осознают, что ранят нас? Да, именно так. И кто может объяснить мне это, кто, спрашиваю я вас, братья и сестры во Христе, может растолковать, почему нас ранят наши близкие — отец, брат, мать, друг, сестра, Тамара, или та, которую я так называю? Не знаю, не могу припомнить ни одного удовлетворительного ответа, пусть бы он был крайне глуп и бессвязен. Не смейтесь, и дурацкие ответы иной раз дают хоть какое-то решение, но на этот вопрос, который для меня самый трудный, ответа нет вообще: страшнее всего боль, причиненная нам теми, без кого наше существование было бы бессмысленным.

— Ты где? — спросила она, позвонив мне после невероятно долгой паузы в несколько лет. Вопрос этот прозвучал так, будто мы позавчера с ней виделись, будто она здесь, рядом, будто хочет сказать мне что-то обыденное. А я даже предположить не мог, где она сейчас находится. Последнее, что я слышал о ней от одного знакомого, так, невзначай (я сохранял спокойствие и не отреагировал на ее имя, сделал вид, будто мне все равно), что она со своим новым мужем уехала куда-то за границу.

— Привет, ты где?

Услышав ее голос, я в первое мгновение не смог ничего произнести, горло у меня перехватило. Но потом пришел в себя:

— Там, где ты меня в прошлый раз бросила. Там, где всегда. А сама-то ты где?

— В Гамбурге, — произнесла она так, будто сидит в соседней комнате, и вот-вот появится у меня в дверях. — У меня к тебе просьба.

— Слушаю.

— Я хочу, чтобы ты приехал, как можно скорее.

— Куда?

— В Гамбург.

— Не понял…

— Соберись поскорее. Я дам тебе телефон сотрудника посольства, он сделает тебе визу, и телефон агентства, в котором для тебя заказан билет. Ты летишь завтра вечером.

— Погоди… Не знаю, так сразу, — я почувствовал, как нерешительность заговорила моим голосом. — Погоди, дай подумать, мы ведь не виделись больше трех лет!

— Три с половиной года, — она, как всегда, была точна. — Ну и что? К тому же, ты мне нужен.

— Так чего ж ты не приедешь, ты ведь любишь путешествовать?

— Не могу.

— Почему?

— Прошу тебя, не спрашивай. Скажу, когда увидимся, причина не так уж проста.

— Не знаю, ты меня огорошила. По правде говоря, мне ехать никуда не хочется, потому что, куда ни приеду, всюду застаю себя самого, — произнес я, изображая умника, правда, несколько нерешительного, и одновременно почувствовал, что через две секунды приму бесповоротное решение рвануть в Германию, причем незамедлительно. Вы ведь знаете, я готов сделать для нее все, что она потребует. Я и в самом деле не люблю путешествовать, потому что домосед, тем не менее Гамбург выглядел весьма привлекательно, не сам город, а тот факт, что в нем жила Тамара. Из этого следует, что для меня привлекательность любой точки земного шара резко возрастает, если там оказывается она.