Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

Изабелл подняла свою руку и показала пятна сажи:

– Но это передалось мне от тебя, брат мой, а я готова заразиться от тебя и чумой, только бы разделять ее с тобой. Вымой свою руку, а мою оставь в покое.

– Дэлли! Дэлли! – кричал Пьер. – Почему я не могу войти к ней, чтобы привести ее сюда?

Приложив палец к губам, Изабелл тихо открыла дверь и указала, отвечая на его вопрос, на девушку, закутанную в шаль, коя сидела на стуле, отвернувшись.

– Не обращайся к ней, брат мой, – прошептала Изабелл. – И не старайся пока что увидеть ее лицо. Я верю, что сие вскоре пройдет, наконец. Идем, разве мы не должны ехать? Выведи Дэлли на крыльцо, но не говори с ней. Я со всеми попрощалась, старики – вон в той, задней комнате, я благодарна, что они предпочли не приходить, чтобы увидеть наш отъезд. Идем же поживее, Пьер, я очень не люблю закатный час, пусть же он скорее минует.

Вскоре все трое вышли из повозки на постоялом дворе. Приказав принести огня, Пьер проводил девушек наверх и ввел их в удаленную комнату, в одну из тех трех, что были для них приготовлены.

– Смотрите, – обратился он к немой фигуре Дэлли, коя все еще от него отворачивалась, – видите, это ваша комната, мисс Ульвер. Изабелл все вам расскажет; вы знаете о нашем, до сей поры тайном, браке; она побудет с вами, пока я не вернусь, выполнив на улице одно маленькое дело. Завтра, как вы знаете, мы отправимся в путь. Я не увижу вас до этого времени, так что укрепитесь духом, не унывайте, мисс Ульвер, и доброй ночи. Все будет хорошо.

Следующим утром, на рассвете, в четыре утра, четыре быстротечных часа воплотились в четырех нетерпеливых лошадей, кои встряхивали сбруей под окнами постоялого двора. Три фигуры вышли в холодный серый рассвет и заняли свои места в карете.

Пожилой хозяин постоялого двора молча и уныло пожал Пьеру руку; самодовольный кучер в перчатках из оленьей кожи сидел на козлах, приводя в порядок, пропуская меж пальцев четверо поводьев; плотная толпа восхищенных конюхов и других ранних зевак, как это обычно бывает, собралась у крыльца, когда, заботясь о своих спутницах да всем сердцем желая как можно скорее пресечь любую напрасную задержку в такую мучительную минуту, Пьер громко крикнул вознице трогать. На мгновение четыре гладкие молодые лошади рванулись вперед, показывая нерастраченные силы, и четыре добрых колеса описали полный круг; оставляя сзади широкий след с их оттисками, бодрый кучер, словно бравурный герой, взмахнул хлыстом, нарисовав хвастливый росчерк прощальной подписи в пустом воздухе. И так, в предрассветном сумраке да под залихватское щелканье того длинного хлыста, кое отдавалось резким эхом, троица навсегда покинула прекрасные поля Седельных Лугов.

Приземистый старик хозяин постоялого двора поглазел вслед карете, а потом вернулся в харчевню, теребя свою пегую бороду да бормоча про себя:

– Я держу этот постоялый двор вот уже… да, тридцать три года… и повидал на своем веку много свадебных поездов, кои прибывали и уезжали… это всегда ряд карет, а с ними и мелких поломок, легких экипажей, двуколок… жених и хихикающая невеста, кои почивали на груде свежесрезанного, сладко пахнущего клевера. Но такой свадебный поезд, как этим утром, ба! Печально было, как на похоронах. И отважный мастер Пьер Глендиннинг – жених! Так, так, чудные творятся дела. Я-то думал, ничто меня не удивит с тех пор, как мне стукнуло пятьдесят, но я по-прежнему удивляюсь. Ах, я отчего-то себя чувствую так, словно только что схоронил своего старого приятеля и на ладонях остались ссадины от веревок, на коих опускали его в могилу… Еще рано, но я пропущу рюмочку. Дайте-ка взглянем, где у нас… сидр… нальем-ка себе кружечку сидра… он резок и дерет горло, как шпора бойцовского петуха… сидр – вот самый подходящий напиток, когда пребываешь в скорби. Ох, Создатель! Что-то ты, толстяк, совсем расклеился и глубоко переживаешь за других. Чувствительный, но худой человек никогда никому не сопереживает долго, так как у него силенок не хватит для эдаких эмоций. Так, так, так, так, так… из всяких хворей избавь нас бог от меланхолий – незрелые дыни вреднее всего!

Все важные события и переживания по их поводу предваряются и сопровождаются молчанием. Какова природа того молчания, которому предшествует ответное «Я согласна» от побледневшей невесты на торжественный вопрос священника: «Согласна ли ты взять в мужья этого человека?»? В молчании руки супругов соединяются. Да, в молчании младенец Христос появился на свет божий. Молчание освящает всю Вселенную. По манию рук святого Понтифика молчание нисходит на мир. Молчание одновременно и самое безобидное, и самое ужасное состояние во всем мире. Оно провещает о скрытых силах судьбы. Молчание – вот глас нашего Создателя.

Однако сие не значит, что августейшее молчание ограничивается только трогательными или великими событиями. Как воздух, молчание проникает повсюду и проявляет свою магическую мощь как в том особом настроении, кое подчиняет себе одинокого странника, что впервые пускается в путешествие, так и в те невообразимые времена, когда, прежде чем мир родился, молчание смотрелось в зеркало темных вод.

Ни единого слова не проронили наши странники, когда карета с нашим юным энтузиастом Пьером и его мрачными спутницами торопливо ехала из тусклого рассвета в непроглядную полночь, коя все еще царила над миром непотревоженная, в самое сердце чащи старых лесов, куда вела дорога почти сразу же по выезде из деревни.

Как только Пьер занял свое место в карете, он стиснул рукой бархатистую обивку своего сиденья, чтобы уберечься от шатаний, если карета поедет по ухабам, и почувствовал в своих пальцах какие-то мятые листки бумаги. Он инстинктивно сжал их в горсти; а то странное напряженное душевное состояние, кое побудило его совершить сие бессознательное действие, вновь восторжествовало над ним, заставив удержать мятую бумагу в руке, чтоб часок или более провести в том прекрасном напряженном молчании, в какое быстрая карета погружает сердце средь всеобщего неподвижного утреннего молчания полей и лесов.

Мысли его были темны и в полном беспорядке, ибо в его душе за свободное пространство сшиблись меж собой и восстание, и ужасающая анархия, и безбожие. Сие преходящее состояние души было совсем таким, как в рассказе, что, по преданию, некогда прозвучал с кафедры от одного почтенного служителя Господа, – о том чувстве, кое однажды овладело сердцем превосходного священника. Стоя на священной кафедре в облачный субботний день, после полудня, тот священник вершил святой обряд причастия, когда Дух Зла вдруг нашептал ему, что, возможно, вся христианская религия – простой вздор. Вот каков был нынче душевный настрой Пьера, ибо Дух Зла молвил ему потихоньку, что, может быть, все его самоотречение – обыкновенный вздор. Дух Зла посмеялся над ними обоими и нарек их глупцами. Но благодаря настойчивой и сердечной молитве – плотно закрыты глаза, руки все еще покоятся на священном хлебе, – благочестивый священник победил многогрешного дьявола. Но не так было с Пьером. Нерушимое здание святой Католической церкви, бессмертные заповеди Святой Библии, нерушимая инстинктивная вера в природную истинность христианства – это все были нерушимые якоря, коими укрепил священник скалу своей веры, когда вдруг налетел шторм, вызванный Духом Зла, да обрушился на него. Но Пьер… где он мог найти Церковь, монумент, Библию, кои недвусмысленно сказали бы ему: «Продолжай, ты на правильном пути, я благословляю тебя пройти по нему до конца; продолжай». Словом, разница между священником и Пьером вот в чем: священник обладал материальным подтверждением истины, верны иль нет его определенные мысли, а Пьера мучил вопрос, правильны или же ошибочны были его определенные жизненные поступки. В этой маленькой подробности и заключается зерно возможного решения некоторых сложных проблем, а вместе с тем решение одной проблемы приведет к открытию новых и еще более глубоких проблем, кои появятся, стоит только разрешить предыдущую. Слишком уж правдива шутливая пословица, глася: иные люди затем не решают проблемы сегодняшнего дня, что опасаются накликать на себя еще больше работы в том же роде.