Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

– Моя госпожа.

– Выполни его указания. Своим позором он ославил меня на весь свет, и я его тоже ославлю. Слушай и не льсти себя мыслью, что я вне себя. Ступай наверх в ту комнату, – миссис Глендиннинг указала на потолок, – да упакуй все вещи, какие там есть, и туда, где он приказал тебе доставить сундуки и повозку, туда перенеси все вещи из его комнаты.

– И все это перед домом – этим домом!

– Да, и если б оно уже там было, я бы не приказывала тебе отнести все барахло туда. Болван! Я хочу, чтобы весь мир узнал, что я отрекаюсь от него и презираю! Выполняй мои приказания!.. Стой. Оставь комнату, как есть, но дай ему все, что он просит.

– Слушаюсь, моя госпожа.

Стоило Дэйтсу покинуть комнату, миссис Глендиннинг опять начала мерить ее быстрыми шагами и быстро бормотать:

– Теперь, будь я менее сильной и надменной женщиной, вспышка гнева уже прошла бы. Но подземные вулканы долго кипят, прежде чем выплеснут из себя лаву… Ох, будь мир сделан из такого податливого материала, чтобы мы могли безрассудно исполнять в нем самые яростные желания нашего сердца и не колебаться! Будь прокляты эти три слога, которые образуют низкое слово «собственность». Это цепь, веревка, за которую тянут язык неповоротливого колокола… тянут? Что за звук? Что-то тянется… его повозка… дорожная… тянется прочь из ворот. Ох, если бы я могла вытянуть свое сердце, как рыбаки вытягивают утопленников, если бы я могла также вытянуть мое погибшее счастье! Мальчишка! Мальчишка! Он не просто сгинул для меня – утонул в ледяном бесчестье! Ох! Ох! Ох!

Миссис Глендиннинг рухнула на кровать, спрятала лицо в ладонях и осталась лежать неподвижно. Но потом вдруг поднялась снова и торопливо дернула за сонетку.

– Открой тот стол и подай мне доску для писания. Теперь подожди и отнеси эту записку мисс Люси.

Она быстро набросала пером несколько строк:

«Мое сердце истекает кровью за тебя, милая Люси. Я не могу говорить – я знаю все. Навести меня в первый же час, как я приду в себя».

Она снова упала на постель и осталась неподвижной.

Тем же вечером Пьер стоял в лучах закатного солнца в одной из комнат, о которых мы говорили выше, на постоялом дворе «Черный лебедь», а сундук, покрытый голубым ситцем, и письменный стол стояли перед ним. Он лихорадочно рылся в своих карманах.

– Ключ! Ключ! Нет, видно, придется мне силой открывать. Он еще и весит три тонны. Все же это к счастью, что иные банкиры могут взломать свои сейфы, когда другие средства подошли к концу. Но так бывает не всегда. Ну-ка, заглянем сюда – ага, есть клещи. Теперь узрим чудесное сияние золота и серебра. Никогда я не любил его до этого дня. Как долго оно копилось – маленькими горстками монет, подаренных тетушками, дядями, несчетным числом кузенов, и от… но я не должен упоминать их, с этого времени они умерли для меня! Уверен, здесь найдется много такого старинного золота. Здесь лежали и какие-то монеты, которые дарили еще моему… я не должен называть его… более чем полвека назад. Так, так, я никогда не думал, что верну их обратно в низменный денежный оборот, которого они столь долго избегали. Но они должны быть потрачены, пришло время, это неотвратимая необходимость и праведное дело. Что за дурацкий неудобный лом! Э-эх! Так! Ага, вот и открылся – вот ведь змеиное гнездо!

Пьер вдруг отшатнулся, когда откинутая крышка сундука открыла его глазам маленький портрет его отца, который лежал сверху на всех богатствах, где он спрятал его несколько дней назад. Лежа картиной вверх, портрет встретил его спокойной, навеки несказанной и двусмысленной, неизменной улыбкой. К первоначальной антипатии Пьера ныне добавилось некое совершенно новое чувство. Те определенные черты лица на портрете, кои странным образом передались да смешались с другими, прекрасными, и благородными, кои прослеживались в облике Изабелл, – эти черты лица на портрете отныне казались ему отвратительными, нет, невыносимо противными, навеки ненавистными стали они для Пьера. Он не копался в себе, чтобы доискаться, почему это так; он просто чувствовал это, и самым живым образом.

Мы же, со своей стороны, не пойдем по таинственным излучинам в глубь этой скользкой темы, ибо, возможно, здесь будет достаточно и намека на то, каков, скорее всего, был источник сей новой ненависти нашего героя к маленькому портрету его отца, ненависти, коя главным и бессознательным образом исходила от одной из тех глубокомысленных идей, кои, так сказать, передаются воздушным путем да входят украдкой даже в самые заурядные умы. А удивительное сродство, сходство и согласие всех черт, отраженных на портрете его давным-давно умершего отца, с живыми чертами прелестного лица его дочери казались Пьеру в его размышлениях зримыми и лишенными всяких противоречий символами, проявленьями тирании времени и судьбы. Сей портрет, написанный раньше, чем дочь его отца была зачата иль появилась на свет, словно немой провидец, все еще протягивал свой пророческий перст, указуя в пустое пространство, из коего в конце концов и вышла Изабелл. Казалось, в этой картине таятся некий мистический интеллект да живая воля; и так как Пьер не мог воскресить в памяти такие отцовские черты, кои могла бы унаследовать Изабелл, а лишь весьма туманно различал на портрете их признаки, то мнилось, что не сам почивший родитель Пьера, вновь одетый плотью в некоем его воспоминании, но писанный маслом портрет собственной персоною был истинным отцом Изабелл, ибо все чувства говорили о том, что лишь одна-единственная родственная черта, коя не прослеживалась у портрета, перешла к ней по наследству от их общего отца.

И вот, с тою же быстротой, с какой его разум стремился стереть всю память об отце, ибо слишком болезненно отзывалось любое о нем напоминание, столь же стремительно становилась для него Изабелл предметом пугающе-сильной и пламенной любви, а посему маленький портрет стал ему отныне ненавистен, ведь сей улыбчивый и двусмысленный образ их отца, мнил он, был столь гибельным искажением, изменением да перелицовкой ее прекрасных печальных черт.

Затем, когда прошли первое потрясение и замешательство Пьера, он обеими руками поднял портрет из сундука да развернул его тыльной стороной к себе:

– Он не должен жить. До этого дня я хранил памятные вещи да гробовые камни прошлого, почитал все семейные реликвии, нежно берег письма, локоны волос, ленточки, засохшие цветы да вместе с ними тысячу и одну мелочь, о коих думают, что их освятили память да любовь, но отныне с этим покончено! Отныне и впредь, если моему сердцу станет любезно какое-то воспоминание, я не буду больше облекать его в погребальные покровы, делая из него мумифицированный экспонат, на коем оседает пыль от каждого мимо проходящего бедолаги. Музей любовных реликвий – столь же напрасная и глупая затея, как и музей некогда похороненных в египетских Катакомбах мумифицированных обезьян с навеки застывшими ухмылками да подлых рептилий, словно те и впрямь обладали хоть какой-то мнимою привлекательностью. Все это говорит только о разложении и смерти – и ни о чем больше, – о разложении и смерти непрерывной цепи бесчисленных поколений, все представители коих были скроены на один лад. Как может стать то, в чем нет ни искры жизни, подходящим мемориалом в ее честь?.. И так происходит даже с самыми прекрасными воспоминаниями. А что до остального… теперь-то мне известно, что в наиобыкновеннейших памятных вещах иль монументах в честь тех, кто перешел в мир иной, темный факт смерти мало-помалу начинает показывать все их двусмысленности; и факт сей тайком рассыпает намеки да внушает низкие подозренья, от коих после не удастся избавиться во веки веков. Так определено Всемогущим Господом: смерть всегда становится последней сценой последнего акта в пьесе человеческой жизни – пьесе, коя, будь то фарс или комедия, всегда имеет трагический конец: занавес неизбежно падает на бездыханный труп. С этого времени впредь никогда я больше не стану играть подлого пигмея, который, возводя маленькие посмертные памятники, пытается отклонить решение смерти, делая слабые попытки сохранить оригинал в его копиях. Пусть же погибнет все и смешается с прахом! А что до сего портрета… этого!.. К чему мне дольше хранить его? К чему хранить то, на что смотреть невыносимо? Если уж ты решил сохранить доброе имя отца незапятнанным, уничтожь этот портрет, ибо он – огромное, обрекающее и неподкупное доказательство, чья таинственность сводит меня с ума. Во времена древних греков, до того, как человеческий разум попал в рабство, поблек и обессилел в бэконианских [116]сукновальных машинах [117]и все его члены утратили свою варварскую смуглость и красоту; в те времена, когда наш мир все еще был свежим, и румяным, и благоуханным, как свежесорванное яблоко – ныне иссохшее! – в те дерзновенные времена никто не закапывал своих благородных мертвецов в глубокие могилы, на турецкий манер, да никто не замуровывал их в подземных усыпальницах разнаряженными, чтоб их плотью до отказа набил себе брюхо проклятый Циклоп, словно каннибал; и жизнь, питая к смерти благородную зависть, обманула прожорливых червей и со славой сожгла свой труп; и огонь запылал так ярко, что дух ее вылетел вон да победно взвился под небеса!