Мохан Ракеш - Хозяин пепелища

— Не хочу картошки! Яичко хочу! Яичко!

— Обязательно закажу тебе яичко, — ласково произнес женский голос, — но только в другой раз.

— Сейчас хочу яичко! Сейчас! — упорствовал мальчуган.

— Я же сказала — в другой раз! — уже с раздражением повторила женщина. — Потерпи немного, скоро я каждый день буду брать тебе яичко.

В зале было тихо. Никто больше не улыбался и на перемигивался. Люди склонились над своими тарелками, словно им было стыдно взглянуть друг другу в глаза.

— Не хочу каждый день, сейчас хочу яичко! — хныкал ребенок.

— А сейчас ты поешь картошечки. Кушай, дорогой…

— Не буду я есть картошки! Не хочу!

Толстый хозяин вновь поднялся с места, положил два яйца на чистую тарелку и скрылся за занавеской. В зале кто-то выразительно кашлянул.

— Дайте это ребенку, — вкрадчиво произнес хозяин.

— Кто вас просил приносить? — прозвенел голос женщины, как туго натянутая струна.

— Никто не просил… Примите это в знак…

— Сейчас же унесите обратно!

Хозяин вернулся за стойку, сердито бормоча.

— Эй, почтенный, — насмешливо произнес кто-то за столиком, — яички-то от своих кур или с базара?

Хозяин метнул в насмешника разъяренный взгляд и уткнулся в счетную книгу.

Из кабины донесся детский плач.

— Будешь ты кушать или нет? — раздраженно спросила женщина.

Ребенок продолжал громко всхлипывать.

— Ну, в таком случае ничего не получишь! Вставай, идем отсюда!

Взметнулась занавеска. Женщина стремительно вышла в зал, волоча упирающегося малыша.

Только теперь я заметил, как она изменилась: губы потрескались, кожа на впалых щеках шелушилась, под глазами темнели круги, а в глазах застыло выражение сосредоточенной скорби. И видно было, что ее шаровар и рубахи давно уже не касался утюг. Малыш тоже осунулся, и по его личику было заметно, что он теперь часто плачет. Его волосы были растрепаны, а на светлых ресницах висели две слезинки. Едва они вышли в зал, малыш вырвался из рук матери и побежал к выходу. Женщина подошла к стойке и сухо спросила, сколько она должна.

— Четыре анны! — буркнул хозяин, не поднимая глаз от книги.

Женщина, конечно, не могла не знать, что порция картофеля стоит две анны, а не четыре. Но она только окинула фигуру толстяка презрительным взглядом, бросила деньги на стойку и, шагнув к выходу, резко толкнула дверь.

— С чего это сегодня у вас цены подскочили, почтенный? — произнес за столиком тот же насмешливый голос.

Хозяин обвел взглядом зал, словно ища поддержки у посетителей.

— Умника из себя корчишь, а в карманах, верно, ветер гуляет, — огрызнулся он.

Кто-то фыркнул, и это разом разрядило атмосферу. В зале все ожило, заговорило, задвигалось. Засуетились слуги, послышался раскатистый хохот. Но чувствовалось, что этим преувеличенным оживлением люди просто хотят заглушить голос пробудившейся совести.

А спустя несколько недель я увидел ее в третий и уже в последний раз. В этот вечер я и Сатиш направлялись в дансинг: раз в месяц мы могли себе позволить это развлечение. Правда, ни я, ни он не танцевали, и ходили мы туда не для того, чтобы завести знакомство. Просто нам нравилось, сидя где-нибудь в уголке, слушать музыку и смотреть на танцующие пары. При этом Сатиш рассказывал мне все, что знал об этих холеных молодых людях и их очаровательных подружках, плавно скользивших по паркету под томные звук танго. По вечерам сюда стекались со всего города девицы из так называемого «европейского общества здесь, за столиком кафе, легко завязывались «светские» знакомства, сводившиеся в конце концов к коммерческой сделке…

Эвелин мы встретили на узкой немощеной улочке, по обе стороны которой размещались дешевые гостиницы. На этот раз вместо прежнего наряда на ней было скромное платье в крапинку, а на малыше все тот же красный костюмчик с белым воротником, но уже сильно потертый. Женщина вела мальчика за руку и смотрела перед собой каким-то отсутствующим взглядом, словно вокруг нее расстилалась безжизненная пустыня. Внешне она не так уж изменилась с тех пор, как я видел ее в последний раз. Только лицо ее, прежде такое живое и подвижное, теперь было похоже на восковую маску и выражало смертельную усталость…

Она задержалась на перекрестке, порылась в кошельке и, вынув две пайсы, протянула их лоточнику, торговавшему жареными земляными орехами.

— Не хочу орехов! Не хочу! — хныкал малыш, дергая ее за руку.

Женщина наклонилась к ребенку, заглянула ему в глаза и, потрепав по волосам, негромко сказала:

— Ведь ты у меня умный мальчик? Ты всегда слушаешься свою мамочку? Никогда не огорчаешь ее? Посмотри-ка, какие хорошие орешки!

— Не хочу орехов, — упрямо твердил мальчик. — Хочу жареной картошечки!

— Почему ты не слушаешь свою маму? Ну потерпи немного. Скоро я буду каждый день давать тебе жареную картошечку… Все, все, чего только захочешь. А сейчас покушай орешков. Это очень вкусные жареные орешки.

— Не буду есть орехи! Не хочу орехов! — кричал малыш сквозь слезы, потом вырвал свою ручонку и отбежал от матери.

Получив пакетик с орехами, женщина поспешила за ребенком.

Уже стемнело, когда мы подошли к дансингу. Снопы света падали на тротуар из широких окон второго этажа, и под дразнящие звуки танго на белых занавесках ритмично двигались тени танцующих. Потом оркестр смолк, послышались жидкие аплодисменты.

И тут я опять увидел Эвелин. Она стояла в полосе света напротив входа в зал. Скорбным и вместе с тем почти завистливым взглядом провожала она двух девиц легкого поведения, поднимавшихся с веселым щебетаньем по сверкающей лестнице. Но заметив, что на нее смотрят, она быстро наклонилась к ребенку, и, обняв его за плечи, шагнула в темноту.

_____

Жаркое утро. Поодиночке и группами люди понуро сидят во дворе, словно на похоронах. Кое-кто, развязав узелок, неторопливо закусывает. Несколько человек прикорнули у стены, подложив под голову грязные тюрбаны. У ворот торговец бетелем и бири бойко кричит, расхваливая свой товар. У водоразборной колонки вытянулась очередь — всем смертельно хочется пить… Бродячий писарь неумолчно стучит на машинке. Пот струится по его щекам, но у него нет времени утереть лицо. Несколько тощих седобородых джатов, опершись о длинные бамбуковые палки, терпеливо ждут, чтобы он перепечатал их бумаги. Натянутый над писарем грязный кусок брезента хлопает на ветру. А сынишка писаря, примостившись на круглой циновке у его ног, повторяет урок, читая по складам английский букварь:

— Си-эй-ти, кэт — кошка… Би-эй-ти, бэт — дубинка… Эф-эй-ти, фэт — толстый…

Несколько чиновников в белых рубахах с расстегнутыми воротниками и с толстыми папками под мышкой важно шествуют через двор и скрываются в дверях канцелярии. На ветхом стуле у входа, подвернув под себя ноги, восседает рассыльный с широким белым поясом поверх форменной куртки. Тупо глядя перед собой, он что-то бормочет под нос и кивает себе головой. Двор залит ярким сентябрьским солнцем. Из развесистой кроны одинокого дерева посреди двора несется звонкое чириканье воробьев. Несколько ворон важно расхаживают по крыше. Старуха с трясущейся головой и сморщенным, как печеное яблоко, лицом ковыляет по двору и расспрашивает всех, получит ли она землю умершего сына, которую он переписал на ее имя…