Энтони Троллоп - Домик в Оллингтоне

– Джентльмен этот был столько добр, что убедил меня, что из нашего свидания не вышло бы ничего хорошего. Вы знаете, сказал я ему, не тронь смолы – не замараешься. Прат соглашался, что приятель его чернее смолы. Действительно, он ни одного слова не мог сказать в защиту своего друга.

– Я знаю Прата, это настоящий джентльмен, он не решится его извинить, за это я ручаюсь.

– Извинить его! Да кто и каким образом мог бы извинить его? Да найдутся ли слова, которые бы можно было привести в его извинение? – И сквайр в течение нескольких минут оставался безмолвным.

– Клянусь честью, Бернард, я все еще не могу прийти в себя, чтобы поверить этому. Это так ново для меня. Это заставляет меня думать, что свет совершенно извратился и что честному человеку не стоит больше жить в нем.

– И он дал слово жениться на другой?

– О, да, с полного согласия родителей. Дело уже решенное, и брачные условия, вероятно, теперь в руках какого-нибудь стряпчего. Решившись бросить ее, он должен был уехать отсюда. Я уверен даже, что он вовсе не был намерен жениться на ней. Он сделал предложение, собственно, для препровождения времени.

– Однако у него было желание оставаться здесь до самого конца отпуска.

– Не думаю. Если бы он увидел возможность и намерение с моей стороны дать ей приданое, быть может, тогда бы он и женился на ней. Но с той минуты, как я объявил ему, что Лили ничего не будет иметь, он выбросил из головы всякую идею о женитьбе на ней. Наконец мы приехали. Откровенно скажу, что в жизнь мою я ни разу не возвращался в свой собственный дом с таким растерзанным сердцем.

За ужином дядя и племянник сидели молча, сквайр обнаруживал свою горесть гораздо свободнее, чем можно бы ожидать от человека с его характером.

– Что скажу я им завтра поутру? – снова и снова повторял он. – Как мне сделать это? И если я скажу матери, то как она передаст это своей дочери?

– Неужели вы думаете, что он сам не напишет о своем намерении.

– Сколько я понимаю, не напишет. Прат, по крайней мере, говорил мне, что до вчерашнего вечера он ни к кому не писал. Я спросил о намерениях его подлого друга, и он отозвался незнанием, прибавив, что Кросби, вероятно, пишет об этом мне самому. Он подал мне письмо. Вот оно. – И сквайр швырнул его через стол. – Прочитай его и отдай мне назад. Он, кажется, думает, что этим дело и кончится.

Это было низкое, подлое письмо, не потому, чтобы в нем были употреблены дурные выражения или искажены были факты, но потому, что заключавшееся в нем объяснение само по себе было низко и подло. Есть поступки, которые не допускают никаких толкований и объяснений, преступления, в которых признаваться может не иначе как сделавшая их гадина, бывают обстоятельства, которые меняют человека и ставят его в уровень с пресмыкающимися. Большого труда стоило Кросби написать это письмо, когда он воротился домой после последнего свидания в тот вечер с Пратом. Он долго и угрюмо сидел в кресле на своей квартире, не будучи в состоянии взять в руки перо. Прат обещал прийти к нему утром в должность, и Кросби лег в постель, решившись написать письмо за своей конторкой. Прат явился на другой день, но Кросби не написал еще ни слова.

– Терпеть не могу подобных вещей, – сказал Прат. – Если ты хочешь, чтобы я отнес письмо, то пиши его сейчас же.

С внутренним стоном Кросби сел за стол, и на бумаге начали появляться слова. Вот эти слова: «Знаю, что не могу представить никаких извинений ни вам, ни ей. Но я поставлен в такие обстоятельства, что истина лучше всего. Я чувствую, что не мог бы доставить мисс Дель счастья, и потому, как благородный человек, считаю своею непременною обязанностью отказаться от чести, которую она и вы предложили мне».

Довольно, кажется, мы все знаем, из каких слов составляются подобные письма людьми, когда они чувствуют себя принужденными писать как твари.

– Как благородный человек! – повторил сквайр. – Клянусь честью джентльмена, Бернард, этого я не понимаю. Я не могу верить себе, чтобы человек, написавший это письмо, сидел когда-то за моим столом в качестве гостя.

– Что же мы сделаем с ним? – спросил Бернард, после непродолжительной паузы.

– Сделаем то же, что с крысой. Отколоти его тростью, когда попадет тебе под ногу, но берегись, главнее всего, чтобы он не забрался к тебе в дом. Теперь, впрочем, это уже слишком поздно.

– Этого, дядя, недостаточно.

– Не знаю, чего же еще более. Есть поступки, за которые человек осуждается вдвойне потому, что он прикрывает себя от открытого наказания свойством своей собственной подлости. Мы должны помнить имя Лили и сделать все, что только можно для ее утешения. Бедная, бедная девушка!

Снова наступило молчание, наконец сквайр встал и взял свою спальную свечу.

– Бернард, – сказал он, уходя, – рано поутру дай знать моей невестке, что я желаю видеть ее у себя, если она будет так добра и придет сюда после завтрака. Чтобы больше этого ничего не было сказано в Малом доме. Быть может, сегодня он писал туда.

Сквайр удалился, между тем как Бернард долго еще оставался в столовой, размышляя обо всем случившемся. Чего ожидает от него общество относительно Кросби? И что он должен сделать, когда встретится с Кросби в клубе?

Кросби, как нам уже известно, отправился в должность, в Вайтгол, на другое утро после побега своего из клуба Себрэйта, где он оставил оллингтонского сквайра в совещании с Фаулером Пратом. В тот вечер он еще раз виделся с Фаулером Пратом. Продолжение рассказа покажет, что происходило при этом свидании.

В должность он пришел довольно рано, зная, что ему предстояло написать два письма, которые в особенности не повиновались его перу. Одно из них, к сквайру, должен был взять его друг для передачи по принадлежности, другое письмо, и самое роковое, письмо к бедной Лили, составляло такой тяжелый труд, который он решительно не в состоянии был выполнить в течение целого дня. Письмо к сквайру он написал под влиянием некоторых угроз, оно, как мы уже видели, унизило его до степени пресмыкающегося.

По прибытии в Вайтгол он увидел, что его ожидали там другие заботы – заботы, которые доставили бы ему особенное удовольствие, если бы душа его была настроена к восприимчивости этого удовольствия. В приемном зале он заметил, что собравшиеся там курьеры оказывали ему уважение более обыкновенного. В главном комитете он всегда считался великим человеком, но как в величии, так и в уважении, отдаваемом этому величию, бывают своего рода оттенки, точное определение которых хотя и невозможно, но, несмотря на то, они для опытного взгляда становятся совершенно очевидными. Кросби прошел в свой кабинет, где на столе ожидали его два официальных письма. Первое из попавшихся ему под руку было небольшое, с надписью «секретно» и с адресом, написанным рукою его старого друга, Буттервела, бывшего секретаря комитета. «Я увижусь с вами сегодня поутру, почти вслед за получением вами этого письма, – говорилось в полуофициальной записке, – но считаю долгом прежде всех других поздравить вас с приобретением моих старых башмаков. Для вас они будут довольно свободны, хотя сначала и жали мне мозоли. Надо сказать, что они нуждаются в новых подошвах, и, может быть, придется немного приподнять каблуки, но вы найдете сами превосходного художника по этой части, который приведет их в порядок и придаст им фасон, в котором оказывался ощутительный недостаток во все время, пока они находились в моем обладании. Желаю вам от души наслаждаться ими, и проч. и проч.». После этого Кросби распечатал другое письмо, но оно уже не имело для него особенного интереса. Не прочитав еще, он уже угадывал его содержание. Совет комиссионеров с величайшим удовольствием предоставлял ему место секретаря, сделавшееся вакантным по случаю назначения мистера Буттервела в члены совета, письмо это было подписано самим Буттервелом.