Джордж Элиот - Адам Бид

Адам имел сильнейшие причины оставить мистера Пойзера в этом предположении; даже сам пытался поверить, что это, может быть, и справедливо. Ведь он не мог поручиться в том, что она достоверно отправилась к Артуру.

– И лучше, что случилось таким образом, – сказал он, как только мог спокойнее, – если она чувствовала, что ей не хотелось иметь меня мужем. Лучше убежать прежде, чем раскаиваться впоследствии. Вы, я надеюсь, не будете обращаться с нею сурово, если она возвратится, ведь она, может быть, и сделает это, если ей покажется трудным жить у чужих.

– Я не могу чувствовать к ней прежнего расположения, – произнес Мартин решительно, – она дурно поступила с вами и с нами. Но я не отвернусь от нее: она еще молода, и это первое огорчение, которое она мне причиняет. Трудно будет мне сообщить об этом ее тетке. Отчего не приехала Дина с вами? Она помогла бы несколько успокоить ее тетку.

– Дины не было в Снофильде, она отправилась в Лидс две недели назад, и я не мог узнать от старухи даже и адреса, где она находится в Лидсе, иначе я привез бы ее вам.

– Ей было бы гораздо лучше жить у своих родных, – сказал мистер Пойзер с негодованием, – чем ходить проповедовать среди чужих людей.

– Я должен оставить вас теперь, мистер Пойзер, – сказал Адам, – потому что у меня бездна работы.

– Конечно, вам будет лучше за работой, а я должен рассказать хозяйке, когда возвращусь домой. Это трудное дело.

– Но, – сказал Адам, – прошу вас убедительно, не рассказывайте о случившемся недели две. Я еще не говорил об этом моей матушке. Как знать, чем это все кончится?

– Конечно, конечно, меньше скажешь – скорее исправишь. Нам нет нужды говорить, почему свадьба расстроилась, и мы, может быть, услышим о ней через несколько времени. Дай мне пожать руку, друг мой. Как мне хотелось бы сделать тебе удовлетворение!

В эту минуту в горле Мартина Пойзера было что-то такое, что заставило его произнести эти несколько слов отрывисто. Но Адам так же хорошо понимал их значение, и оба честных человека пожали друг другу руку с чувством взаимного понимания.

Ничто теперь более не мешало Адаму отправиться в путь. Он просил Сета сходить на Лесную Дачу и объявить сквайру, что Адам был принужден немедленно отправиться в путь, а также говорить то же самое всякому, кто стал бы расспрашивать о нем. Если Пойзеры узнают, что он уехал опять, то они поймут – Адам был уверен в том, – что он отправился отыскивать Хетти.

Он намеревался было прямо отправиться в путь с господской фермы, но побуждение, уже испытанное им несколько раз перед тем – зайти к мистеру Ирвайну и сообщить ему обо всем, – пробудилось в нем с новою силою, которую вызывает последний благоприятный случай. Он готовился предпринять продолжительное путешествие, затруднительное путешествие, морем, и ни одна душа не будет знать, куда он отправился. А если с ним случится что-нибудь? Или если ему непременно потребуется помощь в каком-нибудь деле, касающемся Хетти? Мистеру Ирвайну можно было довериться; и чувство, препятствовавшее Адаму рассказать что-нибудь, что составляло ее тайну, должно было уступить перед нуждою в том, что Хетти должна была иметь еще кого-нибудь, кроме него, кто был бы приготовлен защищать ее в крайнем случае. Что ж касается Артура, то хотя последний, может быть, и не совершил никакой новой вины, Адам не чувствовал себя связанным хранить молчание ради него, когда интерес Хетти требовал того, чтоб он говорил.

«Я должен сделать это, – сказал Адам, когда эти мысли, развивавшиеся по целым часам во время его грустного путешествия, теперь охватили его в одно мгновение, подобно волне, собиравшейся медленно. – Это так и следует. Я не могу долее оставаться один в этом деле».

Адам повернул по направлению в Брокстон и пошел самым скорым шагом, посматривая на часы, из опасения, чтоб мистер Ирвайн не выехал из дома, может быть, на охоту. Опасение и торопливость привели его в сильное волнение, прежде чем он дошел до ворот дома приходского священника. Перед воротами он увидел глубокие свежие следы подков на крупном песке.

Но следы были обращены к воротам, а не шли от них, и хотя у дверей конюшни стояла лошадь, то не была, однако ж, лошадь мистера Ирвайна: она, очевидно, пробежала в это утро немалое расстояние и, должно быть, принадлежала лицу, приехавшему по делу. В таком случае мистер Ирвайн был дома, но Адам едва мог собраться с духом и спокойно передать Карролю, что хочет переговорить с мистером Ирвайном. Двойной гнет определенной грусти начинал потрясать сильного молодого человека. Буфетчик посмотрел на Адама с удивлением, когда последний бросился на скамейку в коридоре и бессмысленно устремил глаза на часы, висевшие на стене против него. Карроль отвечал, что у его господина был кто-то, но он услышал, что дверь кабинета отворилась, посетитель, казалось, выходил, и так как Адам торопился, то пошел тотчас же доложить о нем своему господину.

Адам продолжал смотреть на часы: минутная стрелка пробегала последние пять минут до десяти часов с громким, тяжелым, однообразным шумом, а Адам наблюдал за движением и прислушивался к звуку, будто имел какую-нибудь причину на то. В минуты нашего горького страдания почти всегда бывают эти паузы, когда наше сознание делается онемелым ко всему, и мы понимаем и чувствуем только маловажное. На нас как бы нападает слабоумие, чтоб позволить нам отдохнуть от воспоминаний и страха, которые не хотят оставить нас и во сне.

Карроль, возвратившись из комнаты, вызвал Адама к сознанию его горестного положения. Он должен был тотчас же идти в кабинет.

– Я не могу себе представить, зачем приехал этот странный господин, – добавил буфетчик, единственно лишь потому, что, идя впереди Адама к двери, не мог удержаться от замечания. – Он пошел в столовую. Да и у моего господина какой-то странный вид, будто он испуган чем-то.

Адам не обратил внимания на эти слова: в нем не возбуждали участия дела других. Но когда он вошел в кабинет и посмотрел на лицо мистера Ирвайна, то в одно мгновение почувствовал, что лицо имело новое выражение, странно отличавшееся от выражения теплой дружественности, с которым мистер Ирвайн всегда встречал Адама прежде. На столе лежало открытое письмо, которое мистер Ирвайн прикрывал рукою, но изменившийся взгляд, который он бросил на Адама, нельзя было приписать вполне тому, что мистер Ирвайн был озабочен каким-нибудь неприятным делом, потому что он с особенным выражением посматривал на дверь, будто приход Адама производил в нем сильное беспокойство.

– Вы хотели говорить со мною, Адам, – сказал он тихим, принужденно-спокойным тоном, каким обыкновенно говорит человек, когда решается подавить волнение. – Сядьте вот здесь.