Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

Окончив разговор, Уолтер решил, что ему ничего не остается, кроме как пойти домой. Но он долго еще сидел в открытой телефонной будке, упершись вытянутыми ногами в пол аптеки, — пока на лице его не заиграла легкая задумчивая улыбка, которая постепенно растворилась и сменилась выражением спокойной силы. То, с какой легкостью далась ему ложь, навело его на одну мысль, и чем больше он к ней присматривался, тем быстрее она оформлялась в убежденное, судьбоносное решение.

Он ничего не скажет жене. Если повезет, до конца месяца он найдет какую-нибудь работу, а тем временем, хоть раз в жизни, будет справляться со своей бедой в одиночку. Нынче вечером, когда жена спросит, как прошел день, он ответит: «Нормально» — или даже: «Отлично». Утром он выйдет из дома в обычное время и вернется лишь вечером, и так каждый день, пока не найдет работу.

Ему вспомнилось выражение «возьми себя в руки» — и в том, как он взял себя в руки там, в телефонной будке, чувствовалась не просто решимость, а нечто большее: в том, как он собрал в ладонь мелочь, как поправил галстук и вышел на улицу, — в каждом движении проступало благородство.

До того времени, когда он обычно возвращался домой, нужно было убить еще несколько часов. Осознав, что идет на запад по Сорок второй улице, он решил убить их в публичной библиотеке. С важным видом взошел он по каменным ступеням и вскоре оказался в читальном зале: он сидел за столом, внимательно пролистывая прошлогоднюю подшивку журнала «Лайф» и вновь и вновь продумывая свой план, расширяя его и совершенствуя.

Он вполне разумно предполагал, что ежедневный обман — дело непростое. Потребуется постоянная бдительность и хитрость, достойная истинного мошенника. Но разве сама трудность замысла не показывает, что оно того стоит? К тому же, когда все останется позади и он признается во всем жене, — разве сладость этой награды не оправдает каждую минуту тяжких испытаний? Он представил, как жена на него посмотрит, когда он расскажет ей обо всем: сначала непонимающе и недоверчиво, а потом с нарастающим уважением, какого он не видел в ее глазах уже многие годы.

— И ты все это время молчал? Но, Уолт, почему?

— Ну как сказать, — буркнет он как бы походя, пожимая плечами, — просто я решил, что не стоит тебя расстраивать.

Когда пришло время покинуть библиотеку, он помедлил у главного входа, глубоко втягивая дым от сигареты и сверху вниз глядя на толпы людей и стада машин: было пять часов. Вид, который открывался отсюда, был связан для него с особыми воспоминаниями: именно здесь, весенним вечером пять лет назад, он впервые явился на свидание с ней. «Давай встретимся у входа в библиотеку, на верхних ступенях», — попросила она утром по телефону, но лишь спустя месяцы, уже после женитьбы, ему вдруг подумалось, что место для встречи было выбрано странное. Когда он спросил ее об этом, она рассмеялась: «Ну конечно, место неудобное. В этом вся суть. Мне хотелось, чтобы я картинно стояла наверху, как какая-нибудь принцесса в замке, а ты должен был взобраться по всем этим чудным ступеням, чтобы меня завоевать».

Именно так все и выглядело. В тот день он сбежал из конторы на десять минут раньше и кинулся на Центральный вокзал, чтобы в полумраке подземной уборной умыться и побриться; весь в нетерпении, он долго ждал, пока очень старый, толстый и медлительный вокзальный служащий не передаст его костюм в глажку. Затем, дав служащему на чай куда больше, чем было ему по карману, Уолт ринулся прочь, вдоль по Сорок второй улице, весь в напряжении, не успевая отдышаться, мимо обувных магазинов и молочных баров, просачиваясь сквозь толпы невыносимо медлительных пешеходов, которые и не догадывались, насколько срочное и важное у него дело. Он очень боялся опоздать и отчасти даже боялся, что все это какая-то странная шутка и девушки там не окажется вовсе. Но едва выскочив на Пятую авеню, он сразу разглядел ее вдали, одну, на самой верхней ступеньке библиотеки, — стройную, лучезарную брюнетку в модном черном пальто.

Тогда он замедлил шаг. Улицу он перешел по диагонали, не спеша, а высокую лестницу преодолел с такой атлетической легкостью, что никто и вообразить бы не смог, сколько часов, полных тревоги, сколько дней, полных размышлений о тактике и стратегии, стоило ему это мгновение.

Когда Уолтер был уже практически уверен, что она заметила его приближение, он вновь поднял на нее глаза, и она улыбнулась. Он уже не впервые видел у нее на лице такую улыбку, но впервые мог не сомневаться, что улыбка эта предназначается исключительно для него. И сердце затрепетало у него в груди. Теперь он уже не мог вспомнить, какими словами они поприветствовали друг друга; он помнил только свою уверенность в том, что у них все хорошо, что их история начинается очень удачно, что ее широко распахнутые сияющие глаза видят его именно таким, каким он хотел перед нею предстать. Все, что бы он ни говорил, казалось ей чрезвычайно остроумным, а то, что говорила она, — или сам звук ее голоса, какие бы слова она ни произносила, — вызывало в нем ощущение силы, словно он становился и выше ростом, и шире в плечах — таким, каким отродясь не бывал. Когда они обернулись и стали вместе спускаться по лестнице, он взял ее под руку — так, словно имел на это право, — и теперь при каждом шаге тыльной стороной пальцев ощущал, как колышется ее грудь. А предстоящий вечер, раскинувшийся перед ними в ожидании, казался таким волшебно долгим и волшебно многообещающим.

Теперь же, спускаясь по той же лестнице в одиночестве, он думал о том, что воспоминание об этой единственной в его жизни бесспорной победе очень его укрепляет: ведь тогда он впервые наконец отринул саму мысль о возможности поражения — и победил. Когда он пересек проспект и стал спускаться обратно по Сорок второй улице, идущей немного под уклон, на него нахлынули новые воспоминания: тем вечером они тоже пошли этой дорогой и зашли выпить в гостиницу «Билтмор», и вот теперь ему вспомнилось, как выглядела его спутница, когда сидела подле него в полумраке бара, слегка изогнувшись, пока он помогал ей выбраться из рукавов пальто, и затем откинувшись на спинку стула, отведя назад длинные волосы, поднимая бокал к губам и косясь при этом на Уолтера исподтишка. Вскоре она предложила: «Давай спустимся к реке? Она очень хороша в это время суток». И вот они вышли из гостиницы и направились к реке. И сейчас Уолтер пошел тем же маршрутом: сквозь лязг и звон, царящие на Третьей авеню, в сторону Тюдор-Сити. Теперь, в одиночестве, этот путь показался ему гораздо более долгим, чем тогда. Остановившись у невысоких перил, он стал глядеть на рой гладких блестящих автомобилей на набережной Ист-Ривер-драйв и дальше — на колыхание серой воды. Именно здесь, на этом самом месте, под далекие стоны буксира, которые уносились в темнеющее небо вечернего Квинса, он привлек ее к себе и впервые поцеловал. Теперь же он, совершенно другой человек, отвернулся и направился домой.