Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

Лион Собел влился в наш коллектив примерно на месяц позже меня, однако в то самое мгновение, как Крамм привел его в редакцию, мы все поняли, что с ним все будет иначе. Он стоял среди письменных столов, заваленных всяким редакционным хламом, и оглядывал их с видом полководца, озирающего новые территории, которые предстоит захватить, и когда Крамм его всем представил (забыв имена половины из нас), новичок по-театральному серьезно пожал каждому руку. Ему было лет тридцать пять — он был старше большинства из нас, очень низкого роста, напряженный, с копной черных волос, которые словно извергались из недр черепа, с серьезным узкогубым лицом, изъеденным шрамами от прыщей. Когда он говорил, его брови двигались не переставая, а глаза — не столько пронзительные, сколько стремящиеся пронзить, — никогда не отрывались от глаз собеседника.

Первое, что я о нем узнал: он никогда прежде не работал ни в одной конторе, всю свою сознательную жизнь он был слесарем по листовому металлу. Более того, в «Лидер» он пришел не по крайней нужде, как все мы, а, как сам он сказал, из принципа. Он для этого даже бросил работу на фабрике, где зарплата была почти в два раза выше.

— А что такого? Ты мне не веришь? — спросил он, когда рассказал мне об этом.

— Да не то чтобы, — возразил я. — Просто, понимаешь, я…

— Думаешь, я рехнулся? — предположил он, и лицо его искривилось в лукавой улыбке.

Я начал протестовать, но парня было не провести.

— Да ладно, Маккейб, не переживай. Меня уже не раз сумасшедшим называли. Но мне все равно. Жена говорит: «А ты чего ждал, Лион?» Она говорит: «Люди никогда не понимают тех, кто ищет в жизни чего-то большего, чем просто деньги». И она права! Да-да, права!

— Нет, — начал я, — погоди-ка минуту. Я…

— Принято считать, будто есть два типа людей: ты либо акула, либо тебе остается только лечь на лопатки и ждать, пока акулы сожрут тебя заживо, так уж устроен мир. Почему? Понятия не имею. Это безумие? Ну и ладно.

— Погоди минутку, — сказал я и попытался объяснить, что ничего не имею против его стремления сражаться во имя общественной справедливости, уж коль скоро он так решил; просто мне казалось, что во всем мире трудно найти менее подходящее место для подобной борьбы, чем «Лейбор-лидер».

Но мой собеседник только плечами пожал: пустая, мол, отговорка.

— Ну и что с того? — возразил он. — Ведь это газета, верно? Ну а я пишущий журналист. А какой прок от журналиста, если его не печатают? Послушай. — И он присел на край моего стола. Парень не вышел ростом, и движение получилось не слишком изящное, но слова его были так убедительны, что это не имело значения. — Послушай, Маккейб. Ты еще молод. Я тебе кое-что расскажу. Знаешь, сколько книг я уже написал? — И тут в игру вступили его руки: рано или поздно, так бывало всегда. Оба его маленьких кулака оказались у меня перед самым носом. Мгновение он ими потряс, а потом они распустились пучком крепких, дрожащих от напряжения пальцев, лишь на одной руке большой палец остался согнутым. — Девять, — объявил он, и руки бессильно упали ему на колено — передохнуть, пока у хозяина вновь не возникнет в них надобность. — Девять книг. Романы, философские и политические трактаты — полный набор. И ни одна не опубликована. Поверь, я в этом деле не новичок.

— Верю, — сказал я.

— И вот я в конце концов сел и задумался: как же быть? И придумал: моя беда в том, что в моих книгах написана правда. А правда — штука забавная, Маккейб. Люди хотят читать правду, но только тогда, когда она исходит от кого-то известного. Ведь так? Ну так вот. Вот я и решил, что, если я хочу писать такие книги, сначала нужно сделать себе имя. Это стоит любых жертв. Другого пути нет. Знаешь, Маккейб? Последнюю книгу я писал два года. — Два пальца взметнулись вверх — для наглядности — и снова упали. — Два года работы, по четыре-пять часов каждый вечер, а по выходным — целый день. И ты бы видел, какую чушь мне потом писали издатели. Все издатели, какие только водятся в этом чертовом городе. Моя жена плакала. Спрашивала: «Ну почему, Лион, почему?» — При этих словах он плотно поджал губы, так что виден был край мелких потемневших зубов, и ударил рукой, сжатой в кулак, о ладонь другой руки, лежавшей на колене, но потом вдруг обмяк. — А я ей и говорю: «Послушай, милая. Ты сама знаешь почему». — Он смотрел на меня с победоносной улыбкой. — Я говорю: «В этой книге написана правда, вот почему».

Тут он мне подмигнул, соскользнул с моего стола и пошел прочь — бодрый и беспечный, в заношенной спортивной рубашке и темных саржевых брюках, обвисших и лоснящихся с тыла. Вот какой он был — Собел.

С новым обязанностями он освоился не сразу: около недели он ни с кем не разговаривал, а за всякое дело брался с невероятным усердием и трепетом, опасаясь не справиться. Такое отношение к работе приводило в смущение всех, кроме Финни, нашего управляющего. Как и всем нам, Собелу выдали список из двенадцати или пятнадцати профсоюзных контор, расположенных по всему городу, и обязанности его состояли преимущественно в том, чтобы поддерживать с ними связь и писать обо всех, даже самых мелких, новостях, которые от них поступали. Как правило, ничего особенно интересного у них не происходило. Большинство заметок были на два-три абзаца, с заголовком на ширину колонки, например: «Водопроводчики добились прибавки в 3 цента». Но Собел сочинял их с таким тщанием, словно писал сонеты, а сдав текст, сидел и нервно кусал губы, пока Финни не поднимал указательный палец со словами: «Собел, на секунду!»

Тот подходил и стоял, покаянно кивая, пока Финни указывал ему на мелкие грамматические недочеты.

— Собел, никогда не ставь подряд два инфинитива. Нельзя писать «Теперь у водопроводчиков есть повод продолжать выдвигать свои требования». Скажи так: «Теперь у водопроводчиков есть повод выдвинуть новые требования».

Финни очень нравилось поучать подчиненных. С точки зрения стороннего наблюдателя, очень раздражало, что Собел долго додумывался до того, что другие инстинктивно понимали сразу: что Финни боялся собственной тени и всегда готов был пойти на попятную, стоило вам только возвысить голос. Это бы тщедушный, нервный человечек. Войдя в раж, он пускал слюни и зарывался дрожащими пальцами в засаленные волосы; в результате эти пальцы оставляли сальные отпечатки, словно след его личности, на всем, к чему он прикасался: на его одежде, карандашах, на телефоне и на клавишах печатной машинки. Полагаю, единственная причина, по которой он стал управляющим, состояла в том, что никто больше не согласился бы терпеть издевательства Крамма: редакционное совещание всегда начиналось с того, что Крамм из-за своей загородки кричал: «Финни! Финни!» — и Финни подскакивал, словно белка, и несся на зов. Затем долгое время слышно было безжалостное гудение Крамма, который чего-то требовал, и робкое бормотание Финни, который пытался что-то объяснять, а финальным аккордом всегда был глухой звук, с которым Крамм ударял по столу. «Нет, Финни. Нет, нет и нет! Ты в своем уме? Тебе что, картинку нарисовать? Ладно, ладно, вали отсюда. Я сам все сделаю». Поначалу казалось странным, что он готов все это терпеть: ни одна работа такого не стоит, — но объяснение было простым. В газете «Лейбор-лидер» было всего три авторских раздела: шаблонные новости спорта, которые мы получали от синдиката; внушительных размеров колонка, озаглавленная «Новое в мире труда с Джулиусом Краммом», которая помещалась напротив редакционной полосы; и врезка на две колонки на обороте сшивки, под заглавием «Бродвейский бит с Уэсом Финни».