Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

Они двинулись по проходу, читая имена на ярлычках и передавая подарки. Ярлычки были обычные, из «Вулворта», с Санта-Клаусом и надписью «Веселого Рождества», и каждый мисс Снел заполнила своим аккуратным учительским почерком. На ярлычке у Джона Герхардта значилось: «Джону Г. от мисс Снел». Он потянулся за свертком, но стоило ему взять его в руки, как он понял, слегка оторопев, что именно там лежит. К тому моменту, когда мисс Снел вернулась к доске и сказала, что можно открывать подарки, сюрприз был исчерпан.

Он сорвал упаковку и выложил подарок на стол. Это была резинка, полезная вещица за 10 центов, с одной стороны белая — это для карандаша, с другой серая — для чернил. Краем глаза он видел, как сидевший рядом Говард Уайт вынимает из бумаги точно такую же, и, украдкой оглянувшись, убедился, что каждый получил по резинке. Никто не понимал, что делать, и в классе чуть ли не на целую минуту воцарилась полная тишина, в которой постепенно затихал шорох оберточной бумаги. Мисс Снел стояла у доски, пальцы ее сцепленных у пояса рук шевелились, как сухие черви, а лицо расплылось в мягкую боязливую улыбку, свойственную дарителям. Вид у нее был совершенно беспомощный.

В конце концов какая-то девочка сказала: «Спасибо, мисс Снел», и весь класс отозвался нестройным хором: «Спасибо, мисс Снел».

— Пожалуйста, — ответила она, успокоившись. — Желаю вам всем приятных праздников.

К счастью, в этот момент прозвенел звонок, шумная толпа бросилась в гардероб, и смотреть на мисс Снел было уже не нужно. Среди всеобщего гама они опять услышали ее голос:

— Будьте добры, перед тем как уйти, выбросите ленты и бумагу в корзину.

Джон Герхардт натянул резиновые сапоги, схватил плащ и, расталкивая локтями всех, кто попадался ему на пути, выбрался из гардеробной и выскочил из класса в шумный коридор.

— Эй, Говард, подожди! — крикнул он Говарду Уайту, и вот они оба уже выскочили из школы и побежали прямо по лужам через игровую площадку.

Мисс Снел была теперь далеко позади и с каждым шагом отдалялась все больше; если бежать побыстрее, можно было даже не встретить близнецов Тейлор, и тогда уже точно больше не придется обо всем этом думать. Сапоги с хлюпаньем опускались на землю, от плащей поднимался пар, а Джон и Говард все бежали, ликуя, что им удалось наконец вырваться.

До появления его имени в полицейских протоколах и на страницах газет Джон Фэллон не представлял особого интереса ни для кого из окружающих. Он работал клерком в солидной страховой конторе, где целыми днями с деловитым выражением лица слонялся среди картотечных шкафов, а закатанные рукава его белой рубашки обнажали золотые часы на одном запястье и браслет с армейским жетоном — напоминание о самом бурном и бесшабашном периоде его жизни — на другом. Это был крупный мужчина двадцати девяти лет с широким бледным лицом и всегда аккуратно причесанными каштановыми волосами. Взгляд у него был открытый и добродушный, за исключением тех случаев, когда он широко раскрывал глаза от изумления либо прищуривал их угрожающе; а его по-детски пухлые губы напрягались, образуя твердую складку, лишь в те минуты, когда он готов был разбавить речь крепким словцом. В повседневной одежде он отдавал предпочтение пиджакам из гладкой голубой ткани с подбитыми ватой плечами и очень низко расположенными пуговицами, а при ходьбе звонко чеканил шаг подкованными ботинками. Жил он в Саннисайде, Куинс [10] Куинс — район в восточной части Нью-Йорка. , и уже десять лет был женат на тонюсенькой женщине по имени Роуз, которая страдала от синусовых головных болей и не могла иметь детей, зато зарабатывала больше его, печатая на машинке со скоростью восемьдесят семь слов в минуту без скидок на замену жвачки во рту.

Пять вечеров в неделю, с воскресенья по четверг, Фэллоны проводили дома за игрой в карты и просмотром телепередач; иногда жена отсылала его за сэндвичами и картофельным салатом, чтобы лишний раз перекусить перед отходом ко сну. А по пятницам, в конце рабочей недели, вечером шли трансляции боксерских поединков и Джон отправлялся в гриль-бар «Остров» на бульваре Куинс. Тамошнюю компанию составляли скорее друзья по привычке, чем по выбору, и первые полчаса обычно проходили в неловкой суете, грубом подшучивании друг над другом и глумливых приветствиях, которые обрушивались на каждого новоприбывшего («Парни, глядите, что там за чучело нарисовалось в дверях!»). Однако к моменту завершения последнего из боев они успевали допиться и дошутиться до благодушно-приподнятого настроения, и зачастую вечернюю программу венчали пение хором и возвращение домой нетвердой походкой в два или три часа ночи. По субботам Фэллон, отоспавшись, помогал жене с работами по дому, а вечер принадлежал уже ей: они посещали один из ближайших кинотеатров, а затем кафе-мороженое и обычно укладывались спать не позднее полуночи. Далее следовало полусонное воскресное шуршание газет в гостиной, и начиналась новая неделя.

Возможно, все так и шло бы своим чередом, без эксцессов, если бы однажды в пятницу его жена не настояла на изменении привычного распорядка: то был последний вечер, когда в соседнем кинотеатре крутили новый фильм с Грегори Пеком, и она сказала, что ради такого случая Джон в кои-то веки может отказаться от своего бокса. Эти слова прозвучали утром и стали первой из множества вещей, которые в тот день пошли наперекосяк.

Во время обеденного перерыва (как всегда по пятничным дням получки, он с тремя другими клерками обедал в немецкой таверне неподалеку от их офиса) главной обсуждаемой темой был бокс, но Фэллон почти не участвовал в разговоре. Джек Копек, абсолютный профан в этом виде спорта — угораздило же его назвать бой недельной давности «шикарным зрелищем», хотя на самом деле там были пятнадцать раундов вялых клинчей с редкими тычками вместо ударов и жалкой пародией на судейство, — не без апломба сообщил коллегам, что лучший из всех виденных им боксерских поединков состоялся во время его службы на флоте. Как следствие, разговор перекинулся на флотскую тему, и только Фэллон по-прежнему хранил скучливое молчание.

— А вот еще был случай, — начал третью подряд историю Копек, тыча себя в грудь наманикюренным ногтем большого пальца. — Мой первый день на новом корабле, а из формы при мне только подогнанная портным синяя парадка. И тут объявляют построение экипажа. Страшно? Не то слово: меня трясло, как осиновый лист! Старик проходит вдоль строя, останавливается передо мной и говорит: «Где ты, по-твоему, сейчас находишься, морячок? На маскарадном балу?»

— Кстати, об этих проверках, — подхватил Майк Бойл, выпучивая круглые клоунские глаза. — Наш коммандер имел привычку, напялив белые перчатки, при обходе проводить пальцем по переборкам и поручням. И если на перчатке появлялась хоть одна пылинка, ты уже мог считать себя трупом.